| Edgar Allan Poe, "The System of Doctor
Tarr and Professor Fether"
DURING the autumn of 18—, while on a tour through the extreme
Southern provinces of France, my route led me within a few miles of a
certain Maison de Santé or private Mad House [[mad-house]], about which I
had heard much, in Paris, from my medical friends. As I had never visited
a place of the kind, I thought the opportunity too good to be lost; and so
proposed to my travelling companion, (a gentleman with whom I had made
casual acquaintance a few days before,) that we should turn aside, for an
hour or so, and look through the establishment. To this he objected —
pleading haste, in the first place, and, in the second, a very usual
horror at the sight of a lunatic. He begged me, however, not to let any
mere courtesy towards himself interfere with the gratification of my
curiosity, and said that he would ride on leisurely, so that I might
overtake him during the day, or, at all events, during the next. As he
bade me good-by, I bethought me that there might be some difficulty in
obtaining access to the premises, and mentioned my fears on this point. He
replied that, in fact, unless I had personal knowledge of the
superintendent, Monsieur Maillard, or some credential in the way of a
letter, a difficulty might be found to exist, as the regulations of these
private mad-houses were more rigid than the public hospital laws. For
himself, he added, he had, some years since, made the acquaintance of
Maillard, and would so far assist me as to ride up [page 192:] to the door
and introduce me; although his feelings on the subject of lunacy would not
permit of his entering the house.
I thanked him, and, turning from the main road, we entered a
grass-grown by-path, which, in half an hour, nearly lost itself in a dense
forest, clothing the base of a mountain. Through this dank and gloomy wood
we rode some two miles, when the Maison de Santé came in view. It was a
fantastic chateau, much dilapidated, and indeed scarcely tenantable
through age and neglect. Its aspect inspired me with absolute dread, and,
checking my horse, I half resolved to turn back. I soon, however, grew
ashamed of my weakness, and proceeded.
As we rode up to the gate-way, I perceived it slightly open, and
the visage of a man peering through. In an instant afterward, this man
came forth, accosted my companion by name, shook him cordially by the
hand, and begged him to alight. It was Monsieur Maillard himself. He was a
portly, fine-looking gentleman of the old school, with a polished manner,
and a certain air of gravity, dignity, and authority which was very
impressive.
My friend, having presented me, mentioned my desire to inspect the
establishment, and received Monsieur Maillard's assurance that he would
show me all attention, now took leave, and I saw him no more.
When he had gone, the superintendent ushered me into a small and
exceedingly neat parlor, containing among other indications of refined
taste, many books, drawings, pots of flowers, and musical instruments. A
cheerful fire blazed upon the hearth. At a piano, singing an aria from
Bellini, sat a young and very beautiful woman, who, at my entrance, paused
in her song, and received me with graceful courtesy. Her voice was low,
and her whole manner subdued. I thought, too, that I perceived the traces
of sorrow in her countenance, which was excessively, although to my taste,
not unpleasingly pale. She was attired in deep mourning, and excited in my
bosom a feeling of mingled respect, interest, and admiration.
I had heard, at Paris, that the institution of Monsieur Maillard
was managed upon what is vulgarly termed the "system of soothing" — that
all punishments were avoided — that even confinement [page 193:] was
seldom resorted to — that the patients, while secretly watched, were left
much apparent liberty, and that most of them were permitted to roam about
the house and grounds, in the ordinary apparel of persons in right mind.
Keeping these impressions in view, I was cautious in what I said
before the young lady; for I could not be sure that she was sane; and, in
fact, there was a certain restless brilliancy about her eyes which half
led me to imagine she was not. I confined my remarks, therefore, to
general topics, and to such as I thought would not be displeasing or
exciting even to a lunatic. She replied in a perfectly rational manner to
all that I said; and even her original observations were marked with the
soundest good sense; but a long acquaintance with the metaphysics of
mania, had taught me to put no faith in such evidence of sanity, and I
continued to practice, throughout the interview, the caution with which I
commenced it.
Presently a smart footman in livery brought in a tray with fruit,
wine, and other refreshments, of which I partook, the lady soon afterwards
leaving the room. As she departed I turned my eyes in an inquiring manner
towards my host.
"No," he said, "oh, no — a member of my family — my niece, and a
most accomplished woman."
"I beg a thousand pardons for the suspicion," I replied, "but of
course you will know how to excuse me. The excellent administration of
your affairs here is well understood in Paris, and I thought it just
possible, you know —"
"Yes, yes — say no more — or rather it is myself who should thank
you for the commendable prudence you have displayed. We seldom find so
much of forethought in young men; and, more than once, some unhappy
contre-temps has occurred in consequence of thoughtlessness on the part of
our visitors. While my former system was in operation, and my patients
were permitted the privilege of roaming to and fro at will, they were
often aroused to a dangerous frenzy by injudicious persons who called to
inspect the house. Hence I was obliged to enforce a rigid system of
exclusion; and none obtained access to the premises upon whose discretion
I could not rely."
"While your former system was in operation!" I said, repeating
[page 194:] his words — "do I understand you, then, to say that the
'soothing system' of which I have heard so much, is no longer in force?"
"It is now," he replied, "several weeks since we have concluded to
renounce it forever."
"Indeed! you astonish me!"
"We found it, sir," he said, with a sigh, "absolutely necessary to
return to the old usages. The danger of the soothing system was, at all
times, appalling; and its advantages have been much over-rated. I believe,
sir, that in this house it has been given a fair trial, if ever in any. We
did every thing that rational humanity could suggest. I am sorry that you
could not have paid us a visit at an earlier period, that you might have
judged for yourself. But I presume you are conversant with the soothing
practice — with its details."
"Not altogether. What I have heard has been at third or fourth
hand."
"I may state the system then, in general terms, as one in which the
patients were menagés, humored. We contradicted no fancies which entered
the brains of the mad. On the contrary, we not only indulged but
encouraged them; and many of our most permanent cures have been thus
effected. There is no argument which so touches the feeble reason of the
madman as the reductio ad absurdum. We have had men, for example, who
fancied themselves chickens. The cure was, to insist upon the thing as a
fact — to accuse the patient of stupidity in not sufficiently perceiving
it to be a fact — and thus to refuse him any other diet for a week than
that which properly appertains to a chicken. In this manner a little corn
and gravel were made to perform wonders."
"But was this species of acquiescence all?"
"By no means. We put much faith in amusements of a simple kind,
such as music, dancing, gymnastic exercises generally, cards, certain
classes of books, and so forth. We affected to treat each individual as if
for some ordinary physical disorder; and the word 'lunacy' was never
employed. A great point was to set each lunatic to guard the actions of
all the others. To repose confidence in the understanding or discretion of
a madman, is to [page 195:] gain him body and soul. In this way we were
enabled to dispense with an expensive body of keepers."
"And you had no punishments of any kind?"
"None."
"And you never confined your patients?"
"Very rarely. Now and then, the malady of some individual growing
to a crisis, or taking a sudden turn of fury, we conveyed him to a secret
cell, lest his disorder should infect the rest, and there kept him until
we could dismiss him to his friends — for with the raging maniac we have
nothing to do. He is usually removed to the public hospitals."
"And you have now changed all this — and you think for the better?"
"Decidedly. The system had its disadvantages, and even its dangers.
It is now, happily, exploded throughout all the Maisons de Santé of
France."
"I am very much surprised," I said, "at what you tell me; for I
made sure that, at this moment, no other method of treatment for mania
existed in any portion of the country."
"You are young yet, my friend," replied my host, "but the time will
arrive when you will learn to judge for yourself of what is going on in
the world, without trusting to the gossip of others. Believe nothing you
hear, and only one half that you see. Now, about our Maisons de Santé, it
is clear that some ignoramus has misled you. After dinner, however, when
you have sufficiently recovered from the fatigue of your ride, I will be
happy to take you over the house, and introduce to you a system which, in
my opinion, and in that of every one who has witnessed its operation, is
incomparably the most effectual as yet devised."
"Your own?" I inquired — "one of your own invention?"
"I am proud," he replied, "to acknowledge that it is — at least in
some measure."
In this manner I conversed with Monsieur Maillard for an hour or
two, during which he showed me the gardens and conservatories of the
place.
"I cannot let you see my patients," he said, "just at present. To a
sensitive mind there is always more or less of the shocking in such
exhibitions; and I do not wish to spoil your appetite for [page 196:]
dinner. We will dine. I can give you some veal à la [[St.]] Menehoult,
with cauliflowers in velouté sauce — after that a glass of Clos de Vougeót
— then your nerves will be sufficiently steadied."
At six, dinner was announced; and my host conducted me into a large
salle à manger, where a very numerous company were assembled — twenty-five
or thirty in all. They were, apparently, people of rank — certainly of
high breeding — although their habiliments, I thought, were extravagantly
rich, partaking somewhat too much of the ostentatious finery of the vielle
cour. I noticed that at least two-thirds of these guests were ladies; and
some of the latter were by no means accoutred in what a Parisian would
consider good taste at the present day. Many females, for example, whose
age could not have been less than seventy, were bedecked with a profusion
of jewelry, such as rings, bracelets, and ear-rings, and wore their bosoms
and arms shamefully bare. I observed, too, that very few of the dresses
were well made — or, at least, that very few of them fitted the wearers.
In looking about, I discovered the interesting girl to whom Monsieur
Maillard had presented me in the little parlor; but my surprise was great
to see her wearing a hoop and farthingale, with high-heeled shoes, and a
dirty cap of Brussels lace, so much too large for her that it gave her
face a ridiculously diminutive expression. When I had first seen her, she
was attired, most becomingly, in deep mourning. There was an air of
oddity, in short, about the dress of the whole party, which, at first,
caused me to recur to my original idea of the "soothing system," and to
fancy that Monsieur Maillard had been willing to deceive me until after
dinner, that I might experience no uncomfortable feelings during the
repast, at finding myself dining with lunatics; but I remembered having
been informed, in Paris, that the southern provincialists were a
peculiarly eccentric people, with a vast number of antiquated notions; and
then, too, upon conversing with several members of the company, my
apprehensions were immediately and fully dispelled.
The dining-room, itself, although perhaps sufficiently comfortable,
and of good dimensions, had nothing too much of elegance about it. For
example, the floor was uncarpeted; in France however, a carpet is
frequently dispensed with. The windows, [page 197:] too, were without
curtains; the shutters, being shut, were securely fastened with iron bars,
applied diagonally, after the fashion of our ordinary shop-shutters. The
apartment, I observed, formed, in itself, a wing of the chateau, and thus
the windows were on three sides of the parallelogram; the door being at
the other. There were no less than ten windows in all.
The table was superbly set out. It was loaded with plate, and more
than loaded with delicacies. The profusion was absolutely barbaric. There
were meats enough to have feasted the Anakim. Never, in all my life, had I
witnessed so lavish, so wasteful an expenditure of the good things of
life. There seemed very little taste, however, in the arrangements; and my
eyes, accustomed to quiet lights, were sadly offended by the prodigious
glare of a multitude of wax candles, which, in silver candelabra, were
deposited upon the table, and all about the room, wherever it was possible
to find a place. There were several active servants in attendance; and,
upon a large table, at the farther end of the apartment, were seated seven
or eight people with fiddles, fifes, trombones, and a drum. These fellows
annoyed me very much, at intervals, during the repast, by an infinite
variety of noises, which were intended for music, and which appeared to
afford much entertainment to all present, with the exception of myself.
Upon the whole, I could not help thinking that there was much of
the bizarre about every thing I saw — but then the world is made up of all
kinds of persons, with all modes of thought, and all sorts of conventional
customs. I had travelled, too, so much as to be quite an adept at the nil
admirari; so I took my seat very coolly at the right hand of my host, and,
having an excellent appetite, did justice to the good cheer set before me.
The conversation, in the mean time, was spirited and general. The
ladies, as usual, talked a great deal. I soon found that nearly all the
company were well educated; and my host was a world of good-humored
anecdote in himself. He seemed quite willing to speak of his position as
superintendent of a Maison de Santé; and, indeed, the topic of lunacy was,
much to my surprise, a favorite one with all present. A great many amusing
stories were told, having reference to the whims of the patients.
"We had a fellow here once," said a fat little gentleman, who [page
198:] sat at my right — "a fellow that fancied himself a tea-pot; and, by
the way, is it not especially singular how often this particular crotchet
has entered the brain of the lunatic? There is scarcely an insane asylum
in France which cannot supply a human tea-pot. Our gentleman was a
Britannia-ware tea-pot, and was careful to polish himself every morning
with buckskin and whiting."
"And then," said a tall man, just opposite, "we had here, not long
ago, a person who had taken it into his head that he was a donkey — which,
allegorically speaking, you will say, was quite true. He was a troublesome
patient; and we had much ado to keep him within bounds. For a long time he
would eat nothing but thistles; but of this idea we soon cured him by
insisting upon his eating nothing else. Then he was perpetually kicking
out his heels — so — so —"
"Mr. De Kock! I will thank you to behave yourself!" here
interrupted an old lady, who sat next to the speaker. "Please keep your
feet to yourself! You have spoiled my brocade! Is it necessary, pray, to
illustrate a remark in so practical a style? Our friend, here, can surely
comprehend you without all this. Upon my word, you are nearly as great a
donkey as the poor unfortunate imagined himself. Your acting is very
natural, as I live."
"Mille pardons! Mam'selle!" replied Monsieur De Kock, thus
addressed — "a thousand pardons! I had no intention of offending.
Ma'mselle Laplace — Monsieur De Kock will do himself the honor of taking
wine with you."
Here Monsieur De Kock bowed low, kissed his hand with much
ceremony, and took wine with Ma'mselle Laplace.
"Allow me, mon ami," now said Monsieur Maillard, addressing myself,
"allow me to send you a morsel of this veal a la St. Menehoult — you will
find it particularly fine."
At this instant three sturdy waiters had just succeeded in
depositing safely upon the table an enormous dish, or trencher, containing
what I supposed to be the "monstrum, horrendum, informe, ingens, cui lumen
ademptum." A closer scrutiny assured me, however, that it was only a small
calf roasted whole, and set [page 199:] upon its knees, with an apple in
its mouth, as is the English fashion of dressing a hare.
"Thank you, no," I replied; "to say the truth, I am not
particularly partial to veal a la St. — what is it? — for I do not find
that it altogether agrees with me. I will change my plate, however, and
try some of the rabbit."
There were several side-dishes on the table, containing what
appeared to be the ordinary French rabbit — a very delicious morceau,
which I can recommend.
"Pierre," cried the host, "change this gentleman's plate, and give
him a side-piece of this rabbit au-chát."
"This what?" said I.
"This rabbit au-chát."
"Why, thank you — upon second thoughts, no. I will just help myself
to some of the ham."
There is no knowing what one eats, thought I to myself, at the
tables of these people of the province. I will have none of their rabbit
au-chát — and, for the matter of that, none of their cat-au-rabbit either.
"And then," said a cadaverous-looking personage, near the foot of
the table, taking up the thread of the conversation where it had been
broken off — "and then, among other oddities, we had a patient, once upon
a time, who very pertinaciously maintained himself to be a Cordova cheese,
and went about, with a knife in his hand, soliciting his friends to try a
small slice from the middle of his leg."
"He was a great fool, beyond doubt," interposed some one, "but not
to be compared with a certain individual whom we all know, with the
exception of this strange gentleman. I mean the man who took himself for a
bottle of champagne, and always went off with a pop and a fizz, in this
fashion."
Here the speaker, very rudely, as I thought, put his right thumb in
his left cheek, withdrew it with a sound resembling the popping of a cork,
and then, by a dexterous movement of the tongue upon the teeth, created a
sharp hissing and fizzing, which lasted for several minutes, in imitation
of the frothing of champagne. This behavior, I saw plainly, was not very
pleasing to Monsieur Maillard; but that gentleman said nothing, and the
conversation was resumed by a very lean little man in a big wig. [page
200:]
"And then there was an ignoramus," said he, "who mistook himself
for a frog; which, by the way, he resembled in no little degree. I wish
you could have seen him, sir," — here the speaker addressed myself — "it
would have done your heart good to see the natural airs that he put on.
Sir, if that man was not a frog, I can only observe that it is a pity he
was not. His croak thus — o-o-o-o-gh — o-o-o-o-gh! was the finest note in
the world — B flat; and when he put his elbows upon the table thus — after
taking a glass or two of wine — and distended his mouth, thus, and rolled
up his eyes, thus, and winked them with excessive rapidity, thus, why
then, sir, I take it upon myself to say, positively, that you would have
been lost in admiration of the genius of the man."
"I have no doubt of it," I said.
"And then," said somebody else, "then there was Petit Gaillard, who
thought himself a pinch of snuff, and was truly distressed because he
could not take himself between his own finger and thumb."
"And then there was Jules Desouliéres, who was a very singular
genius, indeed, and went mad with the idea that he was a pumpkin. He
persecuted the cook to make him up into pies — a thing which the cook
indignantly refused to do. For my part, I am by no means sure that a
pumpkin pie a la Desouléres [[à la Desouliéres]] would not have been very
capital eating, indeed!"
"You astonish me!" said I; and I looked inquisitively at Monsieur
Maillard.
"Ha! ha! ha!" said that gentleman — "he! he! he! — hi! hi! hi! —
ho! ho! ho! — hu! hu! hu! — very good indeed! You must not be astonished,
mon ami; our friend here is a wit — a drôle — you must not understand him
to the letter."
"And then," said some other one of the party, "then there was
Bouffon Le Grand — another extraordinary personage in his way. He grew
deranged through love, and fancied himself possessed of two heads. One of
these he maintained to be the head of Cicero; the other he imagined a
composite one, being Demosthenes' from the top of the forehead to the
mouth, and Lord Brougham from the mouth to the chin. It is not impossible
that he was wrong; but he would have convinced you of his being in [page
201:] the right; for he was a man of great eloquence. He had an absolute
passion for oratory, and could not refrain from display. For example, he
used to leap upon the dinner-table thus, and — and —"
Here a friend, at the side of the speaker, put a hand upon his
shoulder, and whispered a few words in his ear; upon which he ceased
talking with great suddenness, and sank back within his chair.
"And then," said the friend, who had whispered, "there was
Boullard, the tee-totum. I call him the tee-totum, because, in fact, he
was seized with the droll, but not altogether irrational crotchet, that he
had been converted into a tee-totum. You would have roared with laughter
to see him spin. He would turn round upon one heel by the hour, in this
manner — so —"
Here the friend whom he had just interrupted by a whisper,
performed an exactly similar office for himself.
"But then," cried the old lady, at the top of her voice, "your
Monsieur Boullard was a madman, and a very silly madman at best; for who,
allow me to ask you, ever heard of a human tee-totum? The thing is absurd.
Madame Joyeuse was a more sensible person, as you know. She had a
crotchet, but it was instinct with common sense, and gave pleasure to all
who had the honor of her acquaintance. She found, upon mature
deliberation, that, by some accident, she had been turned into a
chicken-cock; but, as such, she behaved with propriety. She flapped her
wings with prodigious effect — so— so — so — and, as for her crow, it was
delicious! Cock-a-doodle-doo! — cock-a-doodle-doo —
cock-a-doodle-de-doo-doo-dooo-do-o-o-o-o-o-o-!"
"Madame Joyeuse, I will thank you to behave yourself!" here
interrupted our host, very angrily. "You can either conduct yourself as a
lady should do, or you can quit the table forthwith — take your choice."
The lady, (whom I was much astonished to hear addressed as Madame
Joyeuse, after the description of Madame Joyeuse she had just given,)
blushed up to the eye-brows, and seemed exceedingly abashed at the
reproof. She hung down her head, and said not a syllable in reply. But
another and younger lady resumed the theme. It was my beautiful girl of
the little parlor! [page 202:]
"Oh, Madame Joyeuse was a fool!" she exclaimed; "but there was
really much sound sense, after all, in the opinion of Eugénie Salsafette.
She was a very beautiful and painfully modest young lady, who thought the
ordinary mode of habiliment indecent, and wished to dress herself, always,
by getting outside instead of inside of her clothes. It is a thing very
easily done, after all. You have only to do so — and then so — so — so —
and then so — so — so — and then —"
"Mon dieu! Mam'selle Salsafette!" here cried a dozen voices at
once. "What are you about? — forbear! — that is sufficient! — we see, very
plainly, how it is done! — hold! hold!" and several persons were already
leaping from their seats to withold [[withhold]] Mam'selle Salsafette from
putting herself upon a par with the Medicean Venus, when the point was
very effectually and suddenly accomplished by a series of loud screams, or
yells, from some portion of the main body of the chateau.
My nerves were very much affected, indeed, by these yells; but the
rest of the company I really pitied. I never saw any set of reasonable
people so thoroughly frightened in my life. They all grew as pale as so
many corpses, and, shrinking within their seats, sat quivering and
gibbering with terror, and listening for a repetition of the sound. It
came again — louder and seemingly nearer — and then a third time very
loud, and then a fourth time with a vigor evidently diminished. At this
apparent dying away of the noise, the spirits of the company were
immediately regained, and all was life and anecdote as before. I now
ventured to inquire the cause of the disturbance.
"A mere bagatelle," said Monsieur Maillard. "We are used to these
things, and care really very little about them. The lunatics, every now
and then, get up a howl in concert; one starting another, as is sometimes
the case with a bevy of dogs at night. It occasionally happens, however,
that the concerto yells are succeeded by a simultaneous effort at breaking
loose; when, of course, some little danger is to be apprehended."
"And how many have you in charge?"
"At present, we have not more than ten, altogether."
"Principally females, I presume?" [page 203:]
"Oh, no — every one of them men, and stout fellows, too, I can tell
you."
"Indeed! I have always understood that the majority of lunatics
were of the gentler sex."
"It is generally so, but not always. Some time ago, there were
about twenty-seven patients here; and, of that number, no less than
eighteen were women; but, lately, matters have changed very much, as you
see."
"Yes — have changed very much, as you see," here interrupted the
gentleman who had broken the shins of Ma'mselle Laplace.
"Yes — have changed very much as you see!" chimed in the whole
company at once.
"Hold your tongues, every one of you!" said my host, in a great
rage. Whereupon the whole company maintained a dead silence for nearly a
minute. As for one lady, she obeyed Monsieur Maillard to the letter, and
thrusting out her tongue, which was an excessively long one, held it very
resignedly, with both hands, until the end of the entertainment.
"And this gentlewoman," said I, to Monsieur Maillard, bending over
and addressing him in a whisper — "this good lady who has just spoken, and
who gives us the cock-a-doodle-de-doo — she, I presume, is harmless —
quite harmless, eh?"
"Harmless!" ejaculated he, in unfeigned surprise, "why — why what
can you mean?"
"Only slightly touched?" said I, touching my head. "I take it for
granted that she is not particularly — not dangerously affected, eh?"
"Mon dieu! what is it you imagine? This lady, my particular old
friend, Madame Joyeuse, is as absolutely sane as myself. She has her
little eccentricities, to be sure — but then, you know, all old women —
all very old women are more or less eccentric!"
"To be sure," said I, — "to be sure — and then the rest of these
ladies and gentlemen —"
"Are my friends and keepers," interupted Monsieur Maillard, drawing
himself up with hauteur — "my very good friends and assistants."
"What! all of them?" I asked — "the women and all?" [page 204:]
"Assuredly," he said — "we could not do at all without the women;
they are the best lunatic nurses in the world; they have a way of their
own, you know; their bright eyes have a marvellous effect; — something
like the fascination of the snake, you know."
"To be sure," said I — "to be sure! They behave a little odd, eh? —
they are a little queer, eh? — don't you think so?"
"Odd! — queer! — why, do you really think so? We are not very
prudish, to be sure, here in the South — do pretty much as we please —
enjoy life, and all that sort of thing, you know —"
"To be sure," said I — "to be sure."
And then, perhaps, this Clos de Vougeôt is a little heady, you know
— a little strong — you understand, eh?"
"To be sure," said I — "to be sure. By-the-by, monsieur, did I
understand you to say that the system you have adopted, in place of the
celebrated soothing system, was one of very rigorous severity?"
"By no means. Our confinement is necessarily close; but the
treatment — the medical treatment, I mean — is rather agreeable to the
patients than otherwise."
"And the new system is one of your own invention?"
"Not altogether. Some portions of it are referable to Professor
Tarr, of whom you have, necessarily, heard; and, again, there are
modifications in my plan which I am happy to acknowledge as belonging of
right to the celebrated Fether, with whom, if I mistake not, you have the
honor of an intimate acquaintance."
"I am quite ashamed to confess," I replied, "that I have never even
heard the name of either gentleman before."
"Good Heavens!" ejaculated my host, drawing back his chair
abruptly, and uplifting his hands. "I surely do not hear you aright! You
did not intend to say, eh? that you had never heard either of the learned
Doctor Tarr, or of the celebrated Professor Fether?"
"I am forced to acknowledge my ignorance," I replied; "but the
truth should be held inviolate above all things. Nevertheless, I feel
humbled to the dust, not to be acquainted with the works of these, no
doubt, extraordinary men. I will seek out their writings forthwith, and
peruse them with deliberate care. Monsieur [page 205:] Maillard, you have
really — I must confess it — you have really — made me ashamed of myself!"
And this was the fact.
"Say no more, my good young friend," he said kindly, pressing my
hand — "join me now in a glass of Sauterne."
We drank. The company followed our example, without stint. They
chatted — they jested — they laughed — they perpetrated a thousand
absurdities — the fiddles shrieked — the drum row-de-dowed — the trombones
bellowed like so many brazen bulls of Phalaris — and the whole scene,
growing gradually worse and worse, as the wines gained the ascendancy,
became at length a sort of Pandemonium in petto. In the meantime, Monsieur
Maillard and myself, with some bottles of Sauterne and Vougeôt between us,
continued our conversation at the top of the voice. A word spoken in an
ordinary key stood no more chance of being heard than the voice of a fish
from the bottom of Niagra Falls.
"And, sir," said I, screaming in his ear, "you mentioned something
before dinner, about the danger incurred in the old system of soothing.
How is that?"
"Yes," he replied, "there was, occasionally, very great danger
indeed. There is no accounting for the caprices of madmen; and, in my
opinion, as well as in that of Doctor Tarr and Professor Fether, it is
never safe to permit them to run at large unattended. A lunatic may be
'soothed,' as it is called, for a time, but, in the end, he is very apt to
become obstreperous. His cunning, too, is proverbial, and great. If he has
a project in view, he conceals his design with a marvellous wisdom; and
the dexterity with which he counterfeits sanity, presents, to the
metaphysician, one of the most singular problems in the study of mind.
When a madman appears thoroughly sane, indeed, it is high time to put him
in a straight jacket."
"But the danger, my dear sir, of which you were speaking — in your
own experience — during your control of this house — have you had
practical reason to think liberty hazardous, in the case of a lunatic?"
"Here? — in my own experience? — why, I may say, yes. For [page
206:] example: — no very long while ago, a singular circumstance occurred
in this very house. The 'soothing system,' you know, was then in
operation, and the patients were at large. They behaved remarkably well —
especially so — any one of sense might have known that some devilish
scheme was brewing from that particular fact, that the fellows behaved so
remarkably well. And, sure enough, one fine morning the keepers found
themselves pinioned hand and foot, and thrown into the cells, where they
were attended, as if they were the lunatics, by the lunatics themselves,
who had usurped the offices of the keepers."
"You don't tell me so! I never heard of anything so absurd in my
life!"
"Fact — it all came to pass by means of a stupid fellow — a lunatic
— who, by some means, had taken it into his head that he had invented a
better system of government than any ever heard of before — of lunatic
government, I mean. He wished to give his invention a trial, I suppose —
and so he persuaded the rest of the patients to join him in a conspiracy
for the overthrow of the reigning powers."
"And he really succeeded?"
"No doubt of it. The keepers and kept were soon made to exchange
places. Not that exactly either — for the madmen had been free, but the
keepers were shut up in cells forthwith, and treated, I am sorry to say,
in a very cavalier manner."
"But I presume a counter revolution was soon effected. This
condition of things could not have long existed. The country people in the
neighborhood — visitors coming to see the establishment — would have given
the alarm."
"There you are out. The head rebel was too cunning for that. He
admitted no visitors at all — with the exception, one day, of a very
stupid-looking young gentleman of whom he had no reason to be afraid. He
let him in to see the place — just by way of variety, — to have a little
fun with him. As soon as he had gammoned him sufficiently, he let him out,
and sent him about his business."
"And how long, then, did the madmen reign?"
"Oh, a very long time, indeed — a month certainly — how much longer
I can't precisely say. In the mean time, the lunatics had [page 207:] a
jolly season of it — that you may swear. They doffed their own shabby
clothes, and made free with the family wardrobe and jewels. The cellars of
the chateau were well stocked with wine; and these madmen are just the
devils that know how to drink it. They lived well, I can tell you."
"And the treatment — what was the particular species of treatment
which the leader of the rebels put into operation?"
"Why, as for that, a madman is not necessarily a fool, as I have
already observed; and it is my honest opinion that his treatment was a
much better treatment than that which it superseded. It was a very capital
system indeed — simple — neat — no trouble at all — in fact it was
delicious — it was —"
Here my host's observations were cut short by another series of
yells, of the same character as those which had previously disconcerted
us. This time, however, they seemed to proceed from persons rapidly
approaching.
"Gracious Heavens!" I ejaculated — "the lunatics have most
undoubtedly broken loose."
"I very much fear it is so," replied Monsieur Maillard, now
becoming excessively pale. He had scarcely finished the sentence, before
loud shouts and imprecations were heard beneath the windows; and,
immediately afterward, it became evident that some persons outside were
endeavoring to gain entrance into the room. The door was beaten with what
appeared to be a sledge-hammer, and the shutters were wrenched and shaken
with prodigious violence.
A scene of the most terrible confusion ensued. Monsieur Maillard,
to my excessive astonishment, threw himself under the sideboard. I had
expected more resolution at his hands. The members of the orchestra, who,
for the last fifteen minutes, had been seemingly too much intoxicated to
do duty, now sprang all at once to their feet and to their instruments,
and, scrambling upon their table, broke out, with one accord, into,
"Yankee Doodle," which they performed, if not exactly in tune, at least
with an energy superhuman, during the whole of the uproar.
Meantime, upon the main dining-table, among the bottles and
glasses, leaped the gentleman who, with such difficulty, had been
restrained from leaping there before. As soon as he fairly [page 208:]
settled himself, he commenced an oration, which, no doubt, was a very
capital one, if it could only have been heard. At the same moment, the man
with the tee-totum predilection, set himself to spinning around the
apartment, with immense energy, and with arms outstretched at right angles
with his body; so that he had all the air of a tee-totum in fact, and
knocked every body down that happened to get in his way. And now, too,
hearing an incredible popping and fizzing of champagne, I discovered at
length, that it proceeded from the person who performed the bottle of that
delicate drink during dinner. And then, again, the frog-man croaked away
as if the salvation of his soul depended upon every note that he uttered.
And, in the midst of all this, the continuous braying of a donkey arose
over all. As for my old friend, Madame Joyeuse, I really could have wept
for the poor lady, she appeared so terribly perplexed. All she did,
however, was to stand up in a corner, by the fire-place, and sing out
incessantly, at the top of her voice, "Cock-a-doodle-de-dooooooh!"
And now came the climax — the catastrophe of the drama. As no
resistance, beyond whooping and yelling and cock-a-doodling, was offered
to the encroachments of the party without, the ten windows were very
speedily, and almost simultaneously, broken in. But I shall never forget
the emotions of wonder and horror with which I gazed, when, leaping
through these windows, and down among us pêle-mêle, fighting, stamping,
scratching, and howling, there rushed a perfect army of what I took to be
Chimpanzees, Ourang-Outangs, or big black baboons of the Cape of Good
Hope.
I received a terrible beating — after which I rolled under a sofa
and lay still. After lying there some fifteen minutes, however, during
which time I listened with all my ears to what was going on in the room, I
came to some satisfactory dénouement of this tragedy. Monsieur Maillard,
it appeared, in giving me the account of the lunatic who had excited his
fellows to rebellion, had been merely relating his own exploits. This
gentleman had, indeed, some two or three years before, been the
superintendent of the establishment; but grew crazy himself, and so became
a patient. This fact was unknown to the travelling companion who
introduced me. The keepers, ten in number, having [page 209:] been
suddenly overpowered, were first well tarred, then carefully feathered,
and then shut up in underground cells. They had been so imprisoned for
more than a month, during which period Monsieur Maillard had generously
allowed them not only the tar and feathers (which constituted his
"system"), but some bread and abundance of water. The latter was pumped on
them daily. At length, one escaping through a sewer, gave freedom to all
the rest.
The "soothing system," with important modifications, has been
resumed at the chateau; yet I cannot help agreeing with Monsieur Maillard,
that his own "treatment" was a very capital one of its kind. As he justly
observed, it was "simple — neat — and gave no trouble at all — not the
least."
I have only to add that, although I have searched every library in
Europe for the works of Doctor Tarr and Professor Fether, I have, up to
the present day, utterly failed in my endeavors at procuring an edition.
|
Эдгар Алан По. Система доктора Смоля и
профессора Перро, перевод С.П. Маркиша
Осенью 18__ года, путешествуя по самым южным департаментам Франции,
я оказался в нескольких милях от одного Maison de Sante, или частной
лечебницы для душевнобольных, о которой я много слышал от знакомых
парижских врачей. Я никогда не бывал в подобного рода заведениях и вот,
решив не упускать представившейся мне возможности, предложил своему
попутчику (господину, с которым случайно познакомился несколькими днями
раньше) сделать небольшой крюк и потратить часок-другой на осмотр
лечебницы. Но спутник мой отказался, сославшись, во-первых, на то, что
очень спешит, и, во-вторых, на вполне естественное чувство страха перед
умалишенными. Впрочем, он просил меня не стесняться и сказал, что
соображения вежливости не должны помешать мне удов- летворить свое
любопытство; он добавил, что поедет не спеша и что я смогу догнать его
сегодня же или, в крайнем случае, завтра. Когда мы прощались, мне пришло в
голову, что доступ в лечебницу может быть затруднен и меня, пожалуй, не
впустят туда; опасениями на этот счет я поделился со своим спутником. Он
ответил, что затруднения действительно могут возникнуть, если только я не
знаком лично с главным врачом, м-сье Майяром, и не располагаю никакими
рекомендательными письмами: ведь порядки в таких частных заведениях
гораздо более строгие, чем в казенных больницах. Сам он, как выяснилось,
по- знакомился где-то с Майяром несколько лет назад и берется проводить и
представить меня; ему же самому чувство страха, о котором он говорил, не
позволяет переступить порог этого дома.
Я поблагодарил его, и мы свернули с большой дороги на заросший
травою проселок. Не прошло и получаса, как он почти совсем затерялся в
густом лесу у подножия горы. Мы проехали около двух миль сквозь эту сырую
мрачную чащу, и вот наконец нашим взорам предстал Maison de Sante. Это был
причудливой постройки chateau {Замок (франц.).}, столь пострадавший от
времени, такой обветшалый и запущенный, что, право, казалось невероятным,
чтобы здесь жили люди. При виде этого дома я содрогнулся от страха,
остановил лошадь и был уже готов повернуть назад. Впрочем, вскоре я
устыдился своей слабости и продолжал путь.
Мы подъехали к воротам. Я заметил, что они приотворены и какой-то
человек выглядывает из-за них. В следующее мгновение этот человек вышел
нам навстречу, окликнул моего спутника по имени, радушно пожал ему руку и
попросил спешиться. Это был сам м-сье Майяр, видный и красивый джентльмен
старого закала - с изящными манерами и тем особым выражением лица, важным,
внушительным и полным достоинства, которое производит столь сильное
впечатление на окружающих.
Мой друг представил меня, сообщил о моем желании осмотреть больницу
и, выслушав заверения м-сье Майяра в том, что мне будет уделено все
возможное внимание, тут же откланялся. С тех пор я больше его не видел.
Когда он уехал, главный врач провел меня в маленькую, но
чрезвычайно изящно убранную гостиную, где все свидетельствовало о тонком
вкусе: книги, рисунки, горшки с цветами, музыкальные инструменты и многое
другое. В камине весело пылал огонь. За фортепьяно сидела молодая, очень
красивая женщина и пела арию из какой-то оперы Беллини. Увидев гостя, она
прервала пение и приветствовала меня с очаровательной любезностью.
Говорила она негромко, во всей манере сквозила какая-то покорная мягкость.
Мне почудилась скрытая печаль в ее лице, удивительная бледность которого
была, на мой вкус, не лишена приятности. Она была в глубоком трауре и
пробуждала в моем сердце смешанное чувство уважения, интереса и
восхищения.
Мне приходилось слышать в Париже, что заведение м-сье Майяра
основано на тех принципах, которые в просторечии именуются "системой
поблажек", что наказания здесь не применяются вовсе, что даже к изоляции
стараются прибегать пореже, что пациенты, находясь под тайным надзором,
пользуются, на первый взгляд, немалой свободой и что большинству из них
разрешается разгуливать по дому и саду в обычной одежде, какую носят
здоровые люди.
Памятуя обо всем этом, я держался весьма осмотрительно, беседуя с
молодой дамой, ибо полной уверенности, что она в здравом уме, у меня не
было; и точно, в глазах ее я заметил какой-то беспокойный блеск, который
почти убедил меня в противном. Поэтому я ограничивался общими темами и
такими замечаниями, которые, по моему разумению, не могли рассердить или
взволновать даже сумасшедшего. На все, что я говорил, она отвечала вполне
разумно, а собственные ее высказывания были исполнены трезвости и здравого
смысла. Однако продолжительные занятия теорией mania {Безумия (греч.).}
научили меня относиться с недоверием к подобным доказательствам душевного
равновесия, и на протяжении всего разговора я сохранял ту же осторожность,
какую проявил в самом начале.
Вскоре появился расторопный лакей в ливрее и с подносом в руках. Я
занялся принесенными им фруктами, вином и закусками, а дама тем временем
покинула комнату. Когда она ушла, я повернулся к хозяину и вопрошающе
взглянул на него.
- Нет, - сказал он, - нет, что вы! Это моя родственница -
племянница, весьма образованная женщина.
- О, тысяча извинений! - воскликнул я. - Простите мне мою ошибку,
но вы, бесспорно, и сами понимаете, чем ее можно оправдать. Превосходная
постановка дела здесь у вас хорошо известна в Париже, и я счел вполне
возможным... вы понимаете...
- Да, да! Не стоит об этом говорить! Скорее уж мне надлежит
благодарить вас за вашу похвальную осторожность. Редко встретишь в молодых
людях такую осмотрительность, и я могу привести не один пример весьма
плачевных contre-temps {Недоразумений (франц.).}, которые были следствием
легкомыслия наших посетителей. Пока действовала моя прежняя система и
пациентам предоставлялось разгуливать где им вздумается, они часто впадали
в состояние крайнего возбуждения по вине неблагоразумных посетителей,
приезжавших осматривать наш дом. Поэтому мне пришлось ввести систему
жестких ограничений, и теперь в лечебницу не допускается ни один человек,
чья способность соответствующим образом держать себя внушала бы сомнения.
- Пока действовала ваша прежняя система?! - повторил я вслед за
ним. - Правильно ли я понял вас? Значит, "система поблажек", о которой я
столько наслышан, больше не применяется?
- Да, - ответил он. - Вот уже несколько недель, как мы решили
отказаться от нее навсегда.
- Не может быть! Вы меня удивляете!
- Мы сочли совершенно необходимым, сэр, - сказал он со вздохом, -
вернуться к традиционным методам. Опасность, связанная с "системой
поблажек", значительна, а преимущества ее сильно преувеличены. Уж если эта
система и подвергалась где-нибудь добросовестной проверке, так именно у
нас, сэр, смею вас заверить. Мы делали все, что подсказывала разумная
гуманность. Как жаль, что вы не побывали у нас прежде, - вы бы могли обо
всем судить сами. Насколько я понимаю, "система поблажек" знакома вам во
всех подробностях, не так ли?
- Не совсем так. Все мои сведения - из третьих или четвертых рук.
- Что ж, в общих чертах я определил бы ее, пожалуй, как такую
систему, когда больного menagent {Щадят (франц.).} и во всем ему потакают.
Что бы сумасшедшему ни взбрело в голову - он не встречает ни малейшего
противодействия с нашей стороны. Мы не только не мешали, но, напротив,
потворствовали их причудам, на этом были основаны многие случаи излечения,
и к тому же - наиболее устойчивого. Нет для ослабевшего, больного рассудка
аргумента более убедительного, нежели argumentum ad absurdum
{Доказательство посредством приведения к нелепости (лат.).}. Были у нас,
например, пациенты, вообразившие себя цыплятами. Лечение состояло в том,
что мы признали их фантазии фактом и настаивали на нем: бранили больного
за бестолковость, если он недостаточно глубоко сознавал этот факт, и на
этом основании кормили его в течение целой недели только тем, что едят
цыплята. Какая-нибудь горсть зерна и мелких камешков творила в таких
случаях настоящие чудеса.
- Но разве к подобного рода потачкам сводилось все?
- Ну, разумеется, нет. Значительную роль играли нехитрые
развлечения - такие, как музыка, танцы, всякого рода гимнастические
упражнения, карты, некоторые книги и так далее. Мы делали вид, будто лечим
каждого от какого-нибудь заурядного телесного недуга, и слово "безумие"
никогда не произносилось. Было очень важно заставить каждого сумасшедшего
наблюдать за поступками всех остальных. Дайте понять умалишенному, что вы
полагаетесь на его благоразумие и сообразительность, - и он ваш телом и
душой. Действуя таким образом, мы избавились от необходимости содержать
целый штат надзирателей, которые обходятся недешево.
- И у вас не было никаких наказаний?
- Никаких.
- И вы никогда не изолировали своих пациентов?
- Крайне редко. Время от времени с кем-нибудь из Них случался
неожиданный припадок буйства или наступало обострение болезни. Тогда мы
помещали больного в отдельную камеру, чтобы он не влиял заражающе на
других, и он оставался там до тех пор, пока не представлялась возможность
передать его в руки родных; буйных мы не держим, обычно их увозят в
казенные больницы.
- А теперь все у вас по-новому, и, вы полагаете, лучше, чем прежде?
- Да, бесспорно. У этой системы были свои слабые и даже опасные
стороны. Теперь она, к счастью, уже изгнана во Франции из всех Maisons de
Sante.
- Ваши слова, - возразил я, - изумляют меня до крайности; я был
твердо уверен, что нет сейчас во всей стране ни одного заведения, где
применяется какой-либо иной метод лечения душевных болезней.
- Вы еще молоды, друг мой, - отвечал хозяин, - но придет время, и
обо всем, что происходит на свете, вы научитесь судить самостоятельно, не
полагаясь на чужую болтовню. Ушам своим не верьте вовсе, а глазам - только
наполовину. Так вот и с нашим Maison de Sante: какой-нибудь невежда ввел
вас в заблуждение, это ясно. Впрочем, после обеда, когда вы как следует
отдохнете с дороги, я с великим удовольствием покажу вам дом и познакомлю
вас с системой, которая, по моему мнению, а также по мнению всех, кому
случалось видеть ее в действии, несравненно эффективнее всего, что
удавалось раньше придумать.
- Это ваша собственная система? - спросил я. - Вы сами ее
создали?
- Да, и я горд, что могу назвать ее своей - во всяком случае,
до некоторой степени.
Так мы беседовали с м-сье Майяром час или два, в продолжение
которых он показывал мне сад и оранжерею.
- Ваше знакомство с пациентами придется несколько отложить, -
объявил он. - Для впечатлительного ума всегда есть что-то более или менее
гнетущее в таких зрелищах, а я не хотел бы лишать вас аппетита перед
обедом. Мы непременно пообедаем. Я угощу вас телятиной а-ля Мену с цветною
капустой в соусе veloute {Здесь: под бархатным соусом (франц.).} и вы
запьете ее стаканом кло-де-вужо. Тогда уж мы как следует укрепим ваши
нервы.
В шесть позвали к обеду; мой хозяин провел меня в salle a manger
{Столовую (франц.).}, просторную комнату, где нас уже ждало весьма
многочисленное общество - всего человек двадцать пять - тридцать. Это
были, по-видимому, люди знатного происхождения и, несомненно, наилучшего
воспитания, хотя должен признаться, что наряды их показались мне непомерно
роскошными, как-то слишком грубо напоминавшими показную пышность vieille
cour {Старого двора (франц.).}. Мое внимание привлекли дамы: они
составляли почти две трети приглашенных, и некоторые были одеты так, что
парижанин не нашел бы в их туалетах даже намека на то, что сегодня принято
считать хорошим вкусом. Так, многие женщины в возрасте никак не менее
семидесяти оказались прямо-таки обвешанными драгоценностями - кольцами,
браслетами, серьгами, а их грудь и плечи были бесстыдно обнажены. Я
заметил также, что очень немногие наряды были хорошо сшиты, - во всяком
случае, очень немногие из них хорошо сидели на своих владельцах.
Оглядевшись, я заметил красивую девушку, которой м-сье Майяр представил
меня в маленькой гостиной; но каково же было мое изумление, когда я увидел
на ней юбку с фижмами, туфли на высоком каблуке и грязный чепец из
брюссельских кружев, который был ей настолько велик, что лицо выглядело до
смешного маленьким. Когда я видел ее в первый раз, она была в глубоком
трауре, что очень к ней шло. Одним словом, в одежде всех собравшихся
чувствовалось нечто странное - нечто такое, что в первую минуту снова
вернуло меня к прежним мыслям о "системе поблажек", и я подумал, что м-сье
Майяр решил до конца обеда держать меня в неведении относительно того, кто
такие наши соседи: по-видимому, он опасался, что обед за одним столом с
сумасшедшими не доставит мне особенного удовольствия. Однако я сразу же
вспомнил рассказы парижских друзей о южанах - какой это странный,
эксцентричный народ и как упорно они держатся за свои старые понятия, - а
разговор с двумя-тремя гостями немедленно и окончательно рассеял все мои
подозрения.
Что касается самой столовой, то ей не хватало изящества, хотя,
пожалуй, в удобстве и достаточно больших размерах ей нельзя было отказать.
Ковра на полу не было, - впрочем, во Франции часто обходятся без ковров, -
не было и занавесей на окнах, ставни были закрыты и заперты крепкими
железными засовами, положенными крест-накрест, какие мы видим обыкновенно
на ставнях лавок. Столовая, как я успел установить, занимала одно из
прямоугольных крыльев chateau. Окна выходили на три стороны, а дверь - на
четвертую; всего я насчитал не меньше десяти окон.
Стол был сервирован роскошно, сплошь уставлен блюдами и ломился от
всевозможных тонких яств. Это поистине варварское изобилие не поддается
описанию. Мяса было столько, что хватило бы для пира сынов Енаковых {1*}.
Никогда в жизни не видывал я столь широкого, столь необузданного
расточения жизненных благ. Но вкуса во всем этом ощущалось очень немного,
и мои глаза, привыкшие к ровному мягкому свету, жестоко страдали от
ослепительного сверкания бесчисленных восковых свечей в серебряных
канделябрах, которые были расставлены на столе и по всей комнате - везде,
где только удалось найти для них место. Прислуживало несколько расторопных
лакеев, а за большим столом в дальнем углу сидело человек семь-восемь со
скрипками, флейтами, тромбонами и барабаном. Эти молодцы жестоко досаждали
мне за обедом, извлекая время от времени из своих инструментов бесконечно
разнообразные звуки, которые должны были изображать музыку, и,
по-видимому, доставляли большое удовольствие всем присутствовавшим, за
исключением меня.
В общем, я никак не мог избавиться от мысли, что во всем
происходящем перед моими глазами очень много bizarre {Причудливого,
странного (франц.).}, но ведь в конце-то концов на свете встречаешь людей
любого склада, с любым образом мыслей, любыми традициями и привычками. К
тому же я достаточно путешествовал, чтобы стать приверженцем принципа nil
admirari {Ничему не удивляться {2*} (лат.).}, и вот, сохраняя полное
хладнокровие, я занял место по правую руку от хозяина и, отнюдь не страдая
отсутствием аппетита, воздал должное щедрому угощению, которое передо мною
стояло.
Беседа за столом была оживленной и общей. Дамы, как водится,
болтали без умолку. Вскоре я убедился, что общество почти целиком состояло
из людей образованных; а сам хозяин оказался неисчерпаемым источником
веселых анекдотов. Видимо, он любил поговорить о своих обязанностях
директора Maison de Sante, и вообще все присутствовавшие, к великому моему
изумлению, с большой охотой рассуждали о помешательстве. Забавные истории
относительно разных "пунктиков" пациентов следовали одна за другой.
- Был у нас здесь один тип, - заявил низенький толстяк, сидевший
справа от меня, - был у нас здесь один тип, который вообразил себя
чайником. К слову сказать, прямо поразительно, как часто в мозгу у
помешанных застревает именно эта бредовая идея. Едва ли найдется во
Франции хоть один сумасшедший дом без такого человека-чайника. Наш
господин был чайником английского производства и каждое утро исправно
начищал себя оленьей замшей и мелом.
- А еще, - подхватил высокий мужчина, сидевший напротив, - был у
нас здесь не так давно один субъект, который вбил себе в голову, что он
осел, - говоря в переносном смысле, он был совершенно прав, этого нельзя
не признать. И какой же беспокойный был пациент, сколько трудов нам стоило
дер- жать его в узде! Одно время он не желал есть ничего, кроме
чертополоха; но от этой фантазии мы его живо избавили, настаивая на том,
чтобы он ничего другого не ел. А к тому же он еще постоянно лягался - вот
так... вот так...
- М-сье де Кок, извольте вести себя прилично, - прервала оратора
пожилая дама, сидевшая рядом с ним. - Поосторожнее, прошу вас, не дрыгайте
ногами. Вы мне испортили все платье, а ведь оно парчовое! Разве так уж
необходимо, в самом деле, иллюстрировать свою мысль столь наглядным
способом? Наш друг легко понял бы вас и без того. Честное слово, вы почти
такой же осел, каким воображал себя тот бедняга. У вас все это так
естественно получается, право!
- Mille pardons! Mamselle! {Тысяча извинений, мамзель! (франц.).} -
отвечал м-сье де Кок, выслушав такое внушение. - Тысяча извинений! У меня
и в мыслях не было причинить вам хоть малейшее неудобство! Мадемуазель
Лаплас, м-сье де Кок имеет честь пить за ваше здоровье!
И с этими словами м-сье де Кок низко поклонился, весьма церемонно
поцеловал кончики своих пальцев и чокнулся с мадемуазель Лаплас.
- Разрешите мне, mon ami, - сказал м-сье Майяр, обращаясь ко мне, -
разрешите предложить вам кусочек этой телятины а-ля святой Мену - она
бесподобна, вот увидите!
В это мгновение трое дюжих лакеев после долгих усилий благополучно
водрузили наконец на стол огромное блюдо, или, вернее, целую платформу, на
которой, как я сначала решил, покоилось monstrum, horrendum, informe,
ingens, cui lumen ademptum {Страшное, нечто огромное, жуткое, детище мрака
{3*} (лат.).}. При ближайшем рассмотрении оказалось, впрочем, что это
всего-навсего маленький теленок: он был зажарен целиком и стоял на
коленях, а во рту у него было яблоко, - так обычно жарят в Англии зайцев.
- Благодарю вас, не беспокойтесь, - ответил я. - Сказать по правде,
я не такой уж поклонник телятины а-ля святой... как бишь вы ее назвали?
Мне кажется, что желудок мой с ней не справится. Попробую-ка я, с вашего
разрешения, кролика, - вот только тарелку переменю.
На столе было еще несколько блюд поменьше, с обыкновенной, как мне
показалось, крольчатиной по-французски, - лакомейший morceau {Кусочек
(франц.).}, смею вас заверить.
- Пьер, - крикнул хозяин, - перемените господину тарелку и положите
ему ножку этого кролика au chat {Под кошку (франц.).}.
- Этого... как?
- Этого кролика au chat.
- Гм, благодарю вас, не стоит, пожалуй. Лучше я возьму себе
ветчины. "Никогда не знаешь толком, чем тебя кормят за столом у этих
провинциалов, - подумал я про себя. - Благодарю покорно, не нужно мне ни
их кроликов под кошку, ни в равной мере кошек под кролика".
- А еще, - подхватил оборвавшуюся было нить разговора какой-то
гость с бледным, как у мертвеца, лицом, сидевший на конце стола, - а еще,
припоминаю, был у нас однажды среди прочих забавных чудаков пациент,
который упорно утверждал, будто он кордовский сыр, и ходил повсюду с ножом
в руке, приставая к приятелям и умоляя их отрезать у него ломтик от ноги.
- Да, несомненно он был полный идиот, - вмешался тут еще кто-то, -
но все же его и сравнивать нельзя с тем экземпляром, который каждому из
нас известен, за исключением лишь вот этого приезжего господина. Я говорю
о человеке, который принимал себя за бутылку шампанского и то и дело
откупоривался, стреляя пробкой и шипя, - вот таким манером...
Тут говоривший (на мой взгляд, это было верхом невоспитанности)
засунул большой палец правой руки за левую щеку и выдернул его со звуком,
напоминавшим хлопанье пробки, а затем, подражая пенящемуся шампанскому и
ловко прижимая язык к зубам, издал резкий свист и шипение, не
прекращавшиеся в течение нескольких минут. Я отчетливо увидел, что такое
поведение пришлось не совсем по вкусу м-сье Майяру, но он не промолвил ни
слова, и в разговор вступил очень тощий и очень маленький человечек в
большом парике.
- А еще был здесь один простофиля, - сказал он, - которому
казалось, что он лягушка. К слову сказать, он ни капельки не походил на
лягушку. Жаль, что вам не довелось встретиться с ним, сэр, - продолжал
тощий господин, обращаясь ко мне, - вы получили бы истинное наслаждение,
видя, какой естественности ему удалось достигнуть. Если, сэр, этот человек
не был лягушкой, то я могу только выразить сожаление по этому поводу. Ах,
уж это его кваканье - вот так: о-о-гх! о-о-о-гх! Прекраснейший звук в
мире! Си-бемоль, да и только! А когда, он, бывало, выпьет стаканчик-другой
вина да положит локти на стол - вот так! - да растянет рот до ушей - вот
так! - да как заворочает глазами - вот так! - да как заморгает с
быстротою, уму непостижимой, - ну, сэр, тут уж - беру на себя смелость
прямо заявить вам об этом, - тут уж вы решительно остолбенели бы,
восхищаясь талантами этого человека!
- Нисколько в этом не сомневаюсь, - отозвался я.
- А еще, - сказал кто-то из сидевших за столом, - был здесь
премилый проказник, который принимал себя за понюшку табака и все страдал,
что никак не может зажать самого себя между указательным и большим
пальцами.
- А еще был здесь некто Жюль Дезульер. Вот уж у него действительно
были какие-то странные фантазии: он помешался на том, будто он тыква, и
без конца надоедал кухарке, умоляя запечь его в пирог, но кухарка с
негодованием отказывалась. Что до меня, то я далеко не уверен, что этот
пирог с тыквой а-ля Дезульер был бы таким уж невкусным блюдом!
- Удивительно! - воскликнул я и вопрошающе взглянул на м-сье
Майяра.
- Ха-ха-ха! - заливался смехом этот джентльмен. - Хе-хехе!
Хи-хи-хи! Хо-хо-хо! Ху-ху-ху! Право же, великолепно! Не удивляйтесь, mon
ami, наш друг - остряк, этакий, знаете ли, drole {Проказник (франц.).}, не
принимайте его всерьез!
- А еще, - раздался голос с другого конца стола, - еще был здесь
один шут гороховый - тоже выдающаяся личность в своем роде. Он свихнулся
от любви и вообразил, будто у него две головы: одна - Цицерона, а другая -
составная: от макушки до рта - Демосфенова, а ниже, до подбородка, - лорда
Брума {4*}. Может быть, он и ошибался, но он любого сумел бы убедить в
своей правоте - уж очень был красноречив! У него была настоящая страсть к
публичным выступлениям, страсть непреодолимая и необузданная. Бывало, как
вскочит на обеденный стол - вот так!.. - и как...
Тут сосед и, по-видимому, один из приятелей говорившего, положил
ему руку на плечо и прошептал на ухо несколько слов; тот немедленно
оборвал свою речь и опустился на стул.
- А еще, - заявил во всеуслышание, перестав шептать, приятель
предыдущего оратора, - был здесь Буллар-волчок. Я называю его волчком
потому, что им овладела забавная, но вовсе не столь уж нелепая фантазия -
будто он стал волчком. Вы бы от смеха померли, если б на него поглядели.
Он мог вертеться на одном каблуке целый час без передышки - вот так...
Тут приятель, которого он сам только что угомонил, оказал ему в
точности такую же услугу.
- А все-таки, - крикнула во всю мочь старая леди, - ваш м-сье
Буллар в лучшем случае - сумасшедший, и к тому же крайне глупый
сумасшедший. Человек-юла! Слыханное ли это дело, позвольте спросить?
Чепуха! Вот мадам Жуаез - та была гораздо благоразумнее, как вам известно.
У нее тоже была своя фантазия, но фантазия, исполненная здравого смысла и
доставлявшая удовольствие всякому, кто имел честь быть знакомым с этой
особой. После долгих размышлений она обнаружила, что по какой-то
случайности обратилась в молодого петушка и стала держать себя
соответствующим образом. Она хлопала крыльями поразительно удачно - вот
так! вот так! А ее пение - ах, оно было просто восхитительно! Ку-ка-ре-ку!
Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-реку-у-у-у-у!
- Мадам Жуаез, прошу вас вести себя прилично! - вмешался тут наш
хозяин, весьма рассерженный. - Либо держите себя так, как подобает даме,
либо сейчас же уйдите вон из-за стола! Выбирайте!
Мадам Жуаез (я был немало удивлен, услышав, как после описания
мадам Жуаез, только что сделанного пожилой дамой, ее называют этим же
именем) вспыхнула до корней волос и была, казалось, до крайности
сконфужена выговором. Она опустила голову и не произнесла в ответ ни
звука. Но другая, на сей раз более молодая леди, поддержала разговор. Это
была моя старая знакомая - красивая девушка из маленькой гостиной.
- О, мадам Жуаез и в самом деле была дура! - воскликнула она. -
Зато во взглядах Эжени Сальсафетт действительно чувствовался трезвый ум.
Это была очень красивая и до болезненности скромная молодая дама, которая
считала обычный способ одеваться непристойным и хотела изменить его так,
чтобы быть вне, а не внутри своего платья. В конце концов это не так уж
сложно. Вы должны только сделать так... а потом так... так-так... и так...
- Мол Dieu! Мадемуазель Сальсафетт, - раздался одновременно десяток
голосов. - Что вы задумали? Довольно! Достаточно нам уже вполне ясно, как
это делается! Хватит! Хватит! - И несколько человек вскочило со своих
мест, чтобы помешать мадемуазель Сальсафетт предстать перед нами в костюме
Венеры Медицейской, но вдруг, как бы завершая эту эффектную сцену,
раздались громкие, пронзительные крики и вопли, доносившиеся откуда-то из
центральной части chateau.
На мои нервы эти вопли произвели очень тяжелое впечатление, но все
же я не мог не почувствовать искреннего сострадания ко всей остальной
компании: за всю мою жизнь не видел я у нормальных людей такого
смертельного испуга. Все они побелели, как стена, и, съежившись на своих
стульях, дрожали и лязгали зубами от страха, прислушиваясь, не повторятся
ли звуки снова. И они повторились - громче и, как мне показалось, ближе, а
потом в третий раз - очень громко, а потом в четвертый, - но сила их явно
пошла на убыль. Когда не осталось больше сомнений, что шум затихает,
настроение собравшихся мгновенно улучшилось, все опять оживились, опять
посыпались забавные истории. Тут я рискнул осведомиться о причине
недавнего смятения.
- Сущая bagatelle {Безделица (франц.).}, - заявил м-сье Майяр. - Мы
уже привыкли к подобным происшествиям и не обращаем на них внимания. Время
от времени сумасшедшие поднимают вой: один начинает, другой подхватывает,
как бывает иной раз по ночам в собачьих сворах. Иногда, правда, такой
concerto {Концерт (итал.).} воплей сопровождается попыткой вырваться на
свободу; в этих случаях некоторая опасность, конечно, существует.
- А сколько больных у вас на попечении?
- В настоящее время не более десяти.
- В основном женщины, я полагаю?
- О нет, одни мужчины, и к тому же здоровенные, скажу я вам.
- Вот как? А я всегда был уверен, что большинство сумасшедших -
особы женского пола.
- Обычно это так, но не всегда. Еще недавно здесь было что-то около
двадцати семи пациентов; не менее восемнадцати из этого числа были
женщины. Но затем положение резко изменилось, как видите.
- Да, резко изменилось, как видите, - вмешался господин, который,
брыкаясь, едва не переломал ноги мадемуазель Лаплас
- Да, резко изменилось, как видите, - подхватили хором все
собравшиеся.
- Эй, вы, попридержите языки! - закричал в сильном гневе хозяин.
Немедленно воцарилась мертвая тишина, продолжавшаяся около минуты. А одна
леди поняла требование м-сье Майяра буквально и, высунув язык, оказавшийся
необыкновенно длинным, покорно схватила его обеими руками да так и держала
до конца обеда.
- А эта дама, - сказал, я, наклонившись к м-сье Майяру и обращаясь
к нему шепотом, - эта милая леди, которая недавно говорила и кукарекала...
она... я полагаю, безобидна, вполне безобидна... а?
- Безобидна?! - воскликнул он в неподдельном изумлении. - То есть
как это? Что вы имеете в виду?
- Чуть-чуть не в себе, - сказал я, притрагиваясь к своей голове. -
По-моему, она не особенно... не опасно больна, а?
- Mon Dieu! Что это вы придумали?! Эта леди - мадам Жуаез, мой
близкий, старый друг; она так же абсолютно здорова, как я сам. У нее есть
свои маленькие странности, это верно, но вы ведь сами знаете... старые
женщины... все очень старые женщины страдают этим в той или иной мере.
- Разумеется, - сказал я, - разумеется... А остальные леди и
джентльмены...
- Мои друзья и помощники, - закончил м-сье Майяр, выпрямляясь с
высокомерным видом, - мои очень близкие друзья и сослуживцы.
- Как? Все до одного? - спросил я. - И женщины тоже?
- Ну конечно! Нам бы без них не управиться. Никто в мире не
ухаживает за сумасшедшими лучше, чем они. У них, знаете ли, свои приемы:
эти блестящие глаза оказывают изумительное действие - что-то вроде
зачаровывающего змеиного взгляда, знаете ли.
- Да, разумеется, - подтвердил я, - разумеется! Но в них есть
что-то чудное, они немного не того, а? Вам не кажется?
- ЧуднОе? Немного не того! Вам в самом деле так кажется? Бесспорно,
мы не слишком-то любим стеснять себя здесь, на Юге... делаем, что хотим,
наслаждаемся жизнью... и всякое такое, знаете ли...
- Да, разумеется, - подтвердил я, - разумеется.
- А потом, может быть, это кло-де-вужо слишком крепкое, знаете ли,
слишком забористое... вы меня поняли, не так ли?
- Да, разумеется, - подтвердил я, - разумеется. Кстати, м-сье, вы,
кажется, говорили, что новая система, которую вы ввели взамен
прославленной "системы поблажек", отличается крайней строгостью и
суровостью. Верно ли я вас понял?
- Отнюдь нет. Правда, режим у нас крутой, но это неизбежно. Зато
такого ухода, как у нас, - я имею в виду медицинский уход - никакая другая
система больному не даст.
- А эта новая система создана вами?
- Не вполне. В известной мере ее автором может считаться профессор
Смоль, о котором вы, несомненно, слышали; а с другой стороны, я счастлив
заявить, что отдельными деталями своего метода я обязан знаменитому Перро,
с которым вы, если не ошибаюсь, имеете честь быть близко знакомым.
- Мне очень стыдно, но я должен сознаться, что никогда до сих пор
не слыхал даже имен этих господ.
- Боже правый! - воскликнул мой хозяин, резко отодвинув свой стул
назад и воздев руки к небу. - Нет, я несомненно ослышался! Ведь не хотите
же вы сказать, что никогда не слыхали ни об ученейшем докторе Смоле, ни о
знаменитом профессоре Перро?!
- Вынужден признаться в моем невежестве, - ответил я, - но истина
превыше всего. Однако при этом я чувствую себя просто поверженным в прах -
какой позор: ничего не знать о работах этих без сомнения выдающихся людей!
Я обязательно разыщу их сочинения и буду изучать их с особым вниманием.
М-сье Майяр, после ваших слов мне действительно - поверьте! -
действительно стыдно за себя! Так оно и было.
- Оставим это, мой милый юный друг, - произнес ласково м-сье Майяр,
пожимая мне руку. - Выпейте-ка со мной стаканчик сотерна.
Мы выпили. Собравшиеся последовали нашему примеру, потом еще раз,
еще раз, и так без конца. Они болтали, шутили, смеялись, делали глупость
за глупостью; визжали скрипки, грохотал барабан, как медные быки Фаларида
{5*} ревели тромбоны, и сцена, становясь, по мере того как винные пары
затуманивали головы, все более ужасной, наконец превратилась в какой-то
шабаш in petto {Здесь: в зародыше (итал.).}. Тем временем мы - м-сье Майяр
и я, - склонившись над стаканами сотерна и вужо, стоявшими перед нами,
продолжали наш разговор, повысив голос до крика: слово, произнесенное
обычным тоном, имело не больше шансов дойти до слуха собеседника, чем
голос рыбы со дна Ниагарского водопада.
- Сэр, - прокричал я в ухо м-сье Майяру, - сэр, перед обедом вы
упомянули об опасности, связанной со старой "системой поблажек". Что вы
имели в виду?
- Да, - отвечал он, - время от времени у нас действительно
складывалось очень опасное положение. Всех причуд умалишенных не
предугадаешь, и, по моему мнению, равно как и по мнению доктора Смоля и
профессора Перро, никогда нельзя оставлять их без всякого присмотра. Вы
можете в течение того или иного времени делать так называемые "поблажки"
умалишенному, но в конце концов он все же весьма склонен к буйству. С
другой стороны, его хитрость настолько велика, что вошла в пословицу. Если
он что-нибудь задумал, то скрывает свой план с изобретательностью,
поистине уму непостижимой. А ловкость, с которой он симулирует здоровье,
ставит перед философами, изучающими человеческий разум, одну из наиболее
загадочных проблем. Когда сумасшедший кажется совершенно здоровым - самое
время надевать на него смирительную рубашку.
- Но та опасность, дорогой сэр, о которой вы говорили... судя по
вашему собственному опыту... по опыту управления этой лечебницей... есть
ли у вас реальные основания считать предоставление свободы умалишенным
делом рискованным?
- В этом доме... по моему собственному опыту?.. Что ж, пожалуй, да.
Например, не так давно в этом самом доме произошел необыкновенный случай.
"Система поблажек", как вам известно, была тогда в действии, и пациенты
делали что хотели. Они вели себя удивительно хорошо, даже слишком хорошо!
Любой здравомыслящий человек догадался бы, что тут зреет какой-то адский
замысел, - уже судя по одному тому, как удивительно хорошо вели себя эти
субъекты. И вот в одно прекрасное утро надзиратели оказались связанными по
рукам и ногам и были брошены в изоляторы, как будто сумасшедшими были они,
а настоящие сумасшедшие, присвоив себе обязанности надзирателей, взялись
их охранять.
- Да не может быть! Никогда в жизни не слыхивал я о такой
нелепости!
- Факт! Все это случилось по вине одного болвана-сумасшедшего:
почему-то он вбил себе в голову, что открыл новую систему управления,
лучше всех старых, которые были известны прежде, - систему, когда
управляют сумасшедшие. Вероятно, он хотел проверить свое открытие на деле,
- и вот он убедил всех остальных пациентов присоединиться к нему и
вступить в заговор для свержения существующих властей.
- И он действительно добился своего?
- Вне всякого сомнения. Надзирателям вскорости пришлось поменяться
местами со своими поднадзорными, и даже более того: сумасшедшие прежде
разгуливали на свободе, а надзирателей немедленно заперли в изоляторы и
обходились с ними, к сожалению, до крайности бесцеремонно.
- Но, я полагаю, контрпереворот не заставил себя ждать? Такое
положение дел не могло сохраниться надолго. Крестьяне из соседних
деревень, посетители, приезжавшие, чтобы осмотреть заведение, - ведь они
подняли бы тревогу!
- Вот тут-то вы и ошибаетесь. Глава бунтовщиков был слишком хитер.
Он вовсе перестал допускать посетителей и сделал исключение только для
одного молодого джентльмена, с виду весьма недалекого, опасаться которого
не было никаких оснований. Он принял его и показал ему дом - просто для
развлечения, чтобы немного позабавиться на его счет. Поморочив его вволю,
он отпустил его и выставил за ворота!
- А сколько же времени держал этот сумасшедший бразды правления?
- О, очень долго, с месяц-то наверняка, а сколько точно - не скажу.
Для сумасшедших это были славные денечки, можете мне поверить! Они
сбросили свои обноски и свободно распоряжались всем платьем и
драгоценностями, какие нашлись в доме. Вина в подвалах chateau было хоть
отбавляй, а ведь что касается выпивки, то в ней сумасшедшие знают толк,
тут они настоящие дьяволы. И, скажу вам, жили они недурно.
- Ну а лечение? Какие новые методы лечения применил вождь
бунтовщиков?
- Что ж, сумасшедшему, как я уже говорил, далеко не обязательно
быть дураком, и я убежден, что его метод лечения оказался гораздо удачнее
прежнего. Право же, это была превосходная система - простая, ясная,
никакого беспокойства, прелесть да и только! Это была...
Тут речь моего хозяина неожиданно прервал новый взрыв воплей, в
точности походивших на те, что уже раз привели в замешательство всю
компанию. Но теперь, по всей видимости, люди, издававшие эти вопли, быстро
приближались.
- Боже мой! - воскликнул я. - Сумасшедшие вырвались на волю, это
ясно как день!
- Боюсь, что вы правы, - согласился м-сье Майяр, страшно побледнев.
Не успел он произнести эти слова, как под окнами раздались громкие
крики и проклятия; и сразу же стало ясно, что какие-то люди снаружи
пытаются ворваться в комнату. В дверь чем-то колотили, по-видимому
кувалдой, а ставни кто-то неистово тряс, стараясь сорвать.
Поднялась ужасная сумятица. М-сье Майяр, к моему крайнему
изумлению, юркнул за буфет. Я ожидал от него большего самообладании.
Оркестранты, которые вот уже с четверть часа были, по-видимому, слишком
пьяны, чтобы заниматься своим делом, все разом вскочили на ноги, бросились
к инструментам и, вскарабкавшись на свой стол, дружно заиграли "Янки Дудл"
{6*}, исполнив его на фоне всего этого шума и гама, может быть, не совсем
точно, но зато с воодушевлением сверхъестественным.
Тем временем на главный обеденный стол вскочил, опрокидывая бутылки
и стаканы, тот самый господин, которого недавно с таким трудом удалось
удержать от этого поступка. Устроившись поудобнее, он начал произносить
речь, и она, несомненно, оказалась бы блестящей, если бы только была
малейшая возможность ее услышать. В ту же минуту человек, питавший
пристрастие к волчкам, принялся с неисчерпаемой энергией кружиться по
комнате, вытянув руки под прямым углом к туловищу, так что он, и правда, в
точности походил на волчок и сшибал с ног всех, кто попадался ему на пути.
А тут еще, услышав бешеное хлопанье пробки и шипение шампанского, я
обнаружил в конце концов, что оно исходит от того субъекта, который во
время обеда изображал бутылку этого благородного напитка. Затем и
человек-лягушка принялся квакать с таким усердием, как будто от каждого
издаваемого им звука зависело спасение его души. Вдобавок ко всему, над
этой дикой какофонией раздавался неумолкающий рев осла. Что касается моей
старой приятельницы мадам Жуаез, то мне было от души жаль бедняжку, до
того она была потрясена: она стояла в углу у камина и беспрерывно
кукарекала во весь голос "Ку-ка-ре-е-е-ку-у-у-у!"
И тут события достигли, так сказать, кульминационного пункта,
наступила развязка драмы. Поскольку, не считая криков, воя и кукареканья,
никакого сопротивления натиску снаружи оказано не было, то очень скоро все
десять окон вылетели почти одновременно. Мне никогда не забыть того
чувства изумления и ужаса, с которым я глядел, как, прыгая в эти окна,
обрушиваясь вниз и смешиваясь с нами pele-mele {Беспорядочно, в одну кучу
(франц.).}, колотя по чем попало, лягаясь, царапаясь и истошно вопя, в зал
ворвалась целая армия каких-то существ, которых я принял за шимпанзе,
орангутангов или громадных черных бабуинов {7*} с мыса Доброй Надежды.
Я получил страшный удар, и, скатившись под диван, лежал не
шевелясь. Пробыв в таком положении больше часа, на протяжении которого я
внимательнейшим образом прислушивался к тому, что происходило в комнате, я
дождался благоприятного завершения этой трагедии. Оказалось, что м-сье
Майяр, излагая мне историю сумасшедшего, который подговорил своих
товарищей взбунтоваться, просто-напросто рассказывал о своих собственных
подвигах. Года два-три тому назад этот джентльмен действительно был
главным врачом этой лечебницы, но сам помешался и превратился, таким
образом, в пациента. Мой попутчик, который меня представил, ничего об этом
не знал. Захватив врасплох надзирателей (их было десять человек),
сумасшедшие прежде всего как следует вымазали их смолой, потом старательно
вываляли в перьях и наконец заперли в подвале, в изоляторах. Так они
пробыли в заключении больше месяца, и все это время м-сье Майяр благородно
снабжал их не только смолой и перьями (которые были составными частями его
"системы"), но также хлебом в известном количестве и водою - в изобилии.
Эту последнюю им ежедневно накачивали в камеры насосом. В конце концов
один из них выбрался через сточную трубу и освободил всех остальных.
"Система поблажек", с необходимыми поправками, вновь заняла свое
место в chateau. Все же я не могу не согласиться с м-сье Майяром, что его
"метод лечения" был в своем роде чрезвычайно удачен. Как он справедливо
заметил, это была система простая, ясная, никакого беспокойства не
доставляла, никакого - даже самого ничтожного!
Должен только добавить, что все мои поиски сочинений доктора Смоля
и профессора Перро, - а в погоне за ними я обшарил все библиотеки Европы -
окончились ничем, и я по сей день не достал ни одного из их трудов.
Примечания составлены А. Н. Николюкиным:
1*...сынов Енаковых - согласно библейской легенде, племя исполинов
в Палестине (Библия. Числа, XIII, 34).
2* Ничему не удивляться - см. примечание 23 к рассказу "Бон-Бон".
3* Страшное, нечто огромное, жуткое, детище мрака - Вергилий.
"Энеида", III, 658.
4* Брум - см. примечание 3 к "Как писать рассказ для "Блэквуда"".
Сравнивая знаменитых античных ораторов с современными (в феврале 1837 г.
По опубликовал в "Сатерн литерери мессенджер" рецензию на "Избранные речи
Цицерона", изданные Чарлзом Энтоном), По писал в "Демократик ревью" в
декабре 1844 г.: "Эффект, производимый речами Демосфена, был сильнее, чем
тот, который достигает современное ораторское искусство. Это, однако, не
противоречит тому, что современное красноречие выше греческого... Лучшие
филиппики греков были бы освистаны в палате лордов, в то время как
экспромты Шеридана и Брума покорили бы все сердца и умы Афин".
5* ...медные быки Фаларида - см. примечание 13 к рассказу "Без
дыхания".
6* "Янки Дудл" - популярная народная американская песенка эпохи
войны за независимость (1775-1783).
7* Бабуин - крупная обезьяна рода павианов.
|
