(I) Prelude
(II) Arrival
(III) Intermezzo
(IV) Pavane
(V) Fall
Падение дома Ашеров
(I) Прелюдия
(II) Прибытие
(III) Интермеццо
(IV) Павана (старинный бальный танец)
(V) Падение
Son cœur est un luth suspendu;
Sitôt qu'on le touche il rèsonne. [[résonne.]]
De Béranger.
Sitôt qu'on le touche il rèsonne. [[résonne.]]
De Béranger.
DURING the whole of a dull, dark, and soundless day in the autumn of the year, when the clouds hung oppressively low in the heavens, I had been passing alone, on horseback, through a singularly dreary tract of country; and at length found myself, as the shades of the evening drew on, within view of the melancholy House of Usher. I know not how it was — but, with the first glimpse of the building, a sense of insufferable gloom pervaded my spirit. I say insufferable; for the feeling was unrelieved by any of that half-pleasurable, because poetic, sentiment, with which the mind usually receives even the sternest natural images of the desolate or terrible. I looked upon the scene before me — upon the mere house, and the simple landscape features of the domain — upon the bleak walls — upon the vacant eye-like windows — upon a few rank sedges — and upon a few white trunks of decayed trees — with an utter depression of soul which I can compare to no earthly sensation more properly than to the after-dream of the reveller upon opium — the bitter lapse into every-day life — the hideous dropping off of the veil. There was an iciness, a sinking, a sickening of the heart — an unredeemed dreariness of thought which no goading of the imagination could torture into aught of the sublime. What was it — I paused to think — what was it that so unnerved me in the contemplation of the House of Usher? It was a mystery all insoluble; nor could I grapple with the shadowy fancies that crowded upon me as I [page 65:] pondered. I was forced to fall back upon the unsatisfactory conclusion, that while, beyond doubt, there are combinations of very simple natural objects which have the power of thus affecting us, still the analysis of this power lies among considerations beyond our depth. It was possible, I reflected, that a mere different arrangement of the particulars of the scene, of the details of the picture, would be sufficient to modify, or perhaps to annihilate its capacity for sorrowful impression; and, acting upon this idea, I reined my horse to the precipitous brink of a black and lurid tarn that lay in unruffled lustre by the dwelling, and gazed down — but with a shudder even more thrilling than before — upon the re-modelled and inverted images of the gray sedge, and the ghastly tree-stems, and the vacant and eye-like windows. Nevertheless, in this mansion of gloom I now proposed to myself a sojourn of some weeks. Its proprietor, Roderick Usher, had been one of my boon companions in boyhood; but many years had elapsed since our last meeting. A letter, however, had lately reached me in a distant part of the country — a letter from him — which, in its wildly importunate nature, had admitted of no other than a personal reply. The MS. gave evidence of nervous agitation. The writer spoke of acute bodily illness — of a mental disorder which oppressed him — and of an earnest desire to see me, as his best, and indeed his only personal friend, with a view of attempting, by the cheerfulness of my society, some alleviation of his malady. It was the manner in which all this, and much more, was said — it was the apparent heart that went with his request — which allowed me no room for hesitation; and I accordingly obeyed forthwith what I still considered a very singular summons. Although, as boys, we had been even intimate associates, yet I really knew little of my friend. His reserve had been always excessive and habitual. I was aware, however, that his very ancient family had been noted, time out of mind, for a peculiar sensibility of temperament, displaying itself, through long ages, in many works of exalted art, and manifested, of late, in repeated deeds of munificent yet unobtrusive charity, as well as in a passionate devotion to the intricacies, perhaps even more than to the orthodox and easily recognisable beauties, of musical [page 66:] science. I had learned, too, the very remarkable fact, that the stem of the Usher race, all time-honored as it was, had put forth, at no period, any enduring branch; in other words, that the entire family lay in the direct line of descent, and had always, with very trifling and very temporary variation, so lain. It was this deficiency, I considered, while running over in thought the perfect keeping of the character of the premises with the accredited character of the people, and while speculating upon the possible influence which the one, in the long lapse of centuries, might have exercised upon the other — it was this deficiency, perhaps, of collateral issue, and the consequent undeviating transmission, from sire to son, of the patrimony with the name, which had, at length, so identified the two as to merge the original title of the estate in the quaint and equivocal appellation of the "House of Usher" — an appellation which seemed to include, in the minds of the peasantry who used it, both the family and the family mansion. I have said that the sole effect of my somewhat childish experiment — that of looking down within the tarn — had been to deepen the first singular impression. There can be no doubt that the consciousness of the rapid increase of my superstition — for why should I not so term it? — served mainly to accelerate the increase itself. Such, I have long known, is the paradoxical law of all sentiments having terror as a basis. And it might have been for this reason only, that, when I again uplifted my eyes to the house itself, from its image in the pool, there grew in my mind a strange fancy — a fancy so ridiculous, indeed, that I but mention it to show the vivid force of the sensations which oppressed me. I had so worked upon my imagination as really to believe that about the whole mansion and domain there hung an atmosphere peculiar to themselves and their immediate vicinity — an atmosphere which had no affinity with the air of heaven, but which had reeked up from the decayed trees, and the gray wall, and the silent tarn — a pestilent and mystic vapor, dull, sluggish, faintly discernible, and leaden-hued. Shaking off from my spirit what must have been a dream, I scanned more narrowly the real aspect of the building. Its principal feature seemed to be that of an excessive antiquity. [page 67:] The discoloration of ages had been great. Minute fungi overspread the whole exterior, hanging in a fine tangled web-work from the eaves. Yet all this was apart from any extraordinary dilapidation. No portion of the masonry had fallen; and there appeared to be a wild inconsistency between its still perfect adaptation of parts, and the crumbling condition of the individual stones. In this there was much that reminded me of the specious totality of old wood-work which has rotted for long years in some neglected vault, with no disturbance from the breath of the external air. Beyond this indication of extensive decay, however, the fabric gave little token of instability. Perhaps the eye of a scrutinizing observer might have discovered a barely perceptible fissure, which, extending from the roof of the building in front, made its way down the wall in a zigzag direction, until it became lost in the sullen waters of the tarn. Noticing these things, I rode over a short causeway to the house. A servant in waiting took my horse, and I entered the Gothic archway of the hall. A valet, of stealthy step, thence conducted me, in silence, through many dark and intricate passages in my progress to the studio of his master. Much that I encountered on the way contributed, I know not how, to heighten the vague sentiments of which I have already spoken. While the objects around me — while the carvings of the ceilings, the sombre tapestries of the walls, the ebon blackness of the floors, and the phantasmagoric armorial trophies which rattled as I strode, were but matters to which, or to such as which, I had been accustomed from my infancy — while I hesitated not to acknowledge how familiar was all this — I still wondered to find how unfamiliar were the fancies which ordinary images were stirring up. On one of the staircases, I met the physician of the family. His countenance, I thought, wore a mingled expression of low cunning and perplexity. He accosted me with trepidation and passed on. The valet now threw open a door and ushered me into the presence of his master. The room in which I found myself was very large and lofty. The windows were long, narrow, and pointed, and at so vast a distance from the black oaken floor as to be altogether inaccessible from within. Feeble gleams of encrimsoned light made their [page 68:] way through the trellissed panes, and served to render sufficiently distinct the more prominent objects around; the eye, however, struggled in vain to reach the remoter angles of the chamber, or the recesses of the vaulted and fretted ceiling. Dark draperies hung upon the walls. The general furniture was profuse, comfortless, antique, and tattered. Many books and musical instruments lay scattered about, but failed to give any vitality to the scene. I felt that I breathed an atmosphere of sorrow. An air of stern, deep, and irredeemable gloom hung over and pervaded all. Upon my entrance, Usher arose from a sofa on which he had been lying at full length, and greeted me with a vivacious warmth which had much in it, I at first thought, of an overdone cordiality — of the constrained effort of the ennuyé man of the world. A glance, however, at his countenance, convinced me of his perfect sincerity. We sat down; and for some moments, while he spoke not, I gazed upon him with a feeling half of pity, half of awe. Surely, man had never before so terribly altered, in so brief a period, as had Roderick Usher! It was with difficulty that I could bring myself to admit the identity of the wan being before me with the companion of my early boyhood. Yet the character of his face had been at all times remarkable. A cadaverousness of complexion; an eye large, liquid, and luminous beyond comparison; lips somewhat thin and very pallid, but of a surpassingly beautiful curve; a nose of a delicate Hebrew model, but with a breadth of nostril unusual in similar formations; a finely moulded chin, speaking, in its want of prominence, of a want of moral energy; hair of a more than web-like softness and tenuity; these features, with an inordinate expansion above the regions of the temple, made up altogether a countenance not easily to be forgotten. And now in the mere exaggeration of the prevailing character of these features, and of the expression they were wont to convey, lay so much of change that I doubted to whom I spoke. The now ghastly pallor of the skin, and the now miraculous lustre of the eye, above all things startled and even awed me. The silken hair, too, had been suffered to grow all unheeded, and as, in its wild gossamer texture, it floated rather than fell about the [page 69:] face, I could not, even with effort, connect its Arabesque expression with any idea of simple humanity. In the manner of my friend I was at once struck with an incoherence — an inconsistency; and I soon found this to arise from a series of feeble and futile struggles to overcome an habitual trepidancy — an excessive nervous agitation. For something of this nature I had indeed been prepared, no less by his letter, than by reminiscences of certain boyish traits, and by conclusions deduced from his peculiar physical conformation and temperament. His action was alternately vivacious and sullen. His voice varied rapidly from a tremulous indecision (when the animal spirits seemed utterly in abeyance) to that species of energetic concision — that abrupt, weighty, unhurried, and hollow-sounding enunciation — that leaden, self-balanced and perfectly modulated guttural utterance, which may be observed in the lost drunkard, or the irreclaimable eater of opium, during the periods of his most intense excitement. It was thus that he spoke of the object of my visit, of his earnest desire to see me, and of the solace he expected me to afford him. He entered, at some length, into what he conceived to be the nature of his malady. It was, he said, a constitutional and a family evil, and one for which he despaired to find a remedy — a mere nervous affection, he immediately added, which would undoubtedly soon pass off. It displayed itself in a host of unnatural sensations. Some of these, as he detailed them, interested and bewildered me; although, perhaps, the terms, and the general manner of the narration had their weight. He suffered much from a morbid acuteness of the senses; the most insipid food was alone endurable; he could wear only garments of certain texture; the odors of all flowers were oppressive; his eyes were tortured by even a faint light; and there were but peculiar sounds, and these from stringed instruments, which did not inspire him with horror. To an anomalous species of terror I found him a bounden slave. "I shall perish," said he, "I must perish in this deplorable folly. Thus, thus, and not otherwise, shall I be lost. I dread the events of the future, not in themselves, but in their results. I shudder at the thought of any, even the most trivial, incident, [page 70:] which may operate upon this intolerable agitation of soul. I have, indeed, no abhorrence of danger, except in its absolute effect — in terror. In this unnerved — in this pitiable condition — I feel that the period will sooner or later arrive when I must abandon life and reason together, in some struggle with the grim phantasm, FEAR." I learned, moreover, at intervals, and through broken and equivocal hints, another singular feature of his mental condition. He was enchained by certain superstitious impressions in regard to the dwelling which he tenanted, and whence, for many years, he had never ventured forth — in regard to an influence whose supposititious force was conveyed in terms too shadowy here to be re-stated — an influence which some peculiarities in the mere form and substance of his family mansion, had, by dint of long sufferance, he said, obtained over his spirit — an effect which the physique of the gray walls and turrets, and of the dim tarn into which they all looked down, had, at length, brought about upon the morale of his existence. He admitted, however, although with hesitation, that much of the peculiar gloom which thus afflicted him could be traced to a more natural and far more palpable origin — to the severe and long-continued illness — indeed to the evidently approaching dissolution — of a tenderly beloved sister — his sole companion for long years — his last and only relative on earth. "Her decease," he said, with a bitterness which I can never forget, "would leave him (him the hopeless and the frail) the last of the ancient race of the Ushers." While he spoke, the lady Madeline (for so was she called) passed slowly through a remote portion of the apartment, and, without having noticed my presence, disappeared. I regarded her with an utter astonishment not unmingled with dread — and yet I found it impossible to account for such feelings. A sensation of stupor oppressed me, as my eyes followed her retreating steps. When a door, at length, closed upon her, my glance sought instinctively and eagerly the countenance of the brother — but he had buried his face in his hands, and I could only perceive that a far more than ordinary wanness had overspread the emaciated fingers through which trickled many passionate tears. [page 71:] The disease of the lady Madeline had long baffled the skill of her physicians. A settled apathy, a gradual wasting away of the person, and frequent although transient affections of a partially cataleptical character, were the unusual diagnosis. Hitherto she had steadily borne up against the pressure of her malady, and had not betaken herself finally to bed; but, on the closing in of the evening of my arrival at the house, she succumbed (as her brother told me at night with inexpressible agitation) to the prostrating power of the destroyer; and I learned that the glimpse I had obtained of her person would thus probably be the last I should obtain — that the lady, at least while living, would be seen by me no more. For several days ensuing, her name was unmentioned by either Usher or myself: and during this period I was busied in earnest endeavors to alleviate the melancholy of my friend. We painted and read together; or I listened, as if in a dream, to the wild improvisations of his speaking guitar. And thus, as a closer and still closer intimacy admitted me more unreservedly into the recesses of his spirit, the more bitterly did I perceive the futility of all attempt at cheering a mind from which darkness, as if an inherent positive quality, poured forth upon all objects of the moral and physical universe, in one unceasing radiation of gloom. I shall ever bear about me a memory of the many solemn hours I thus spent alone with the master of the House of Usher. Yet I should fail in any attempt to convey an idea of the exact character of the studies, or of the occupations, in which he involved me, or led me the way. An excited and highly distempered ideality threw a sulphureous [[sulphurous]] lustre over all. His long improvised dirges will ring forever in my ears. Among other things, I hold painfully in mind a certain singular perversion and amplification of the wild air of the last waltz of Von Weber. From the paintings over which his elaborate fancy brooded, and which grew, touch by touch, into vaguenesses at which I shuddered the more thrillingly, because I shuddered knowing not why; — from these paintings (vivid as their images now are before me) I would in vain endeavor to educe more than a small portion which should lie within the compass of merely written [page 72:] words. By the utter simplicity, by the nakedness of his designs, he arrested and overawed attention. If ever mortal painted an idea, that mortal was Roderick Usher. For me at least — in the circumstances then surrounding me — there arose out of the pure abstractions which the hypochondriac contrived to throw upon his canvass, an intensity of intolerable awe, no shadow of which felt I ever yet in the contemplation of the certainly glowing yet too concrete reveries of Fuseli. One of the phantasmagoric conceptions of my friend, partaking not so rigidly of the spirit of abstraction, may be shadowed forth, although feebly, in words. A small picture presented the interior of an immensely long and rectangular vault or tunnel, with low walls, smooth, white, and without interruption or device. Certain accessory points of the design served well to convey the idea that this excavation lay at an exceeding depth below the surface of the earth. No outlet was observed in any portion of its vast extent, and no torch, or other artificial source of light was discernible; yet a flood of intense rays rolled throughout, and bathed the whole in a ghastly and inappropriate splendor. I have just spoken of that morbid condition of the auditory nerve which rendered all music intolerable to the sufferer, with the exception of certain effects of stringed instruments. It was, perhaps, the narrow limits to which he thus confined himself upon the guitar, which gave birth, in great measure, to the fantastic character of his performances. But the fervid facility of his impromptus could not be so accounted for. They must have been, and were, in the notes, as well as in the words of his wild fantasias (for he not unfrequently accompanied himself with rhymed verbal improvisations), the result of that intense mental collectedness and concentration to which I have previously alluded as observable only in particular moments of the highest artificial excitement. The words of one of these rhapsodies I have easily remembered. I was, perhaps, the more forcibly impressed with it, as he gave it, because, in the under or mystic current of its meaning, I fancied that I perceived, and for the first time, a full consciousness on the part of Usher, of the tottering of his lofty reason upon her throne. The verses, which were entitled "The Haunted Palace," ran very nearly, if not accurately, thus: [page 73:] I.
In the greenest of our valleys,
By good angels tenanted,
Once a fair and stately palace —
Radiant palace — reared its head.
In the monarch Thought's dominion —
It stood there!
Never seraph spread a pinion
Over fabric half so fair.
II.
Banners yellow, glorious, golden,
On its roof did float and flow;
(This — all this — was in the olden
Time long ago)
And every gentle air that dallied,
In that sweet day,
Along the ramparts plumed and pallid,
A winged odor went away.
III.
Wanderers in that happy valley
Through two luminous windows saw
Spirits moving musically
To a lute's well-tunéd law,
Round about a throne, where sitting
(Porphyrogene!)
In state his glory well befitting,
The ruler of the realm was seen.
IV.
And all with pearl and ruby glowing
Was the fair palace door,
Through which came flowing, flowing, flowing,
And sparkling evermore,
A troop of Echoes whose sweet duty
Was but to sing,
In voices of surpassing beauty,
The wit and wisdom of their king.
V.
But evil things, in robes of sorrow,
Assailed the monarch's high estate;
(Ah, let us mourn, for never morrow
Shall dawn upon him, desolate!)
And, round about his home, the glory
That blushed and bloomed
Is but a dim-remembered story
Of the old time entombed.
VI.
And travellers now within that valley,
Through the red-litten windows, see
Vast forms that move fantastically
To a discordant melody;
While, like a rapid ghastly river,
Through the pale door,
A hideous throng rush out forever,
And laugh — but smile no more.
I well remember that suggestions arising from this ballad, led us into a train of thought wherein there became manifest an opinion of Usher's which I mention not so much on account of its novelty, (for other men* have thought thus,) as on account of the pertinacity with which he maintained it. This opinion, in its general form, was that of the sentience of all vegetable things. But, in his disordered fancy, the idea had assumed a more daring character, and trespassed, under certain conditions, upon the kingdom of inorganization. I lack words to express the full extent, or the earnest abandon of his persuasion. The belief, however, was connected (as I have previously hinted) with the gray stones of the home of his forefathers. The conditions of the sentience had been here, he imagined, fulfilled in the method of collocation of these stones — in the order of their arrangement, as well as in that of the many fungi which overspread them, and of the decayed trees which stood around — above all, in the long undisturbed endurance of this arrangement, and in its reduplication in the still waters of the tarn. Its evidence — the evidence of the sentience — was to be seen, he said, (and I here started as he spoke,) in the gradual yet certain condensation of an atmosphere of their own about the waters and the walls. The result was discoverable, he added, in that silent, yet importunate and terrible influence which for centuries had moulded the destinies of his [page 75:] family, and which made him what I now saw him — what he was. Such opinions need no comment, and I will make none. Our books — the books which, for years, had formed no small portion of the mental existence of the invalid — were, as might be supposed, in strict keeping with this character of phantasm. We pored together over such works as the Ververt et Chartreuse of Gresset; the Belphegor of Machiavelli; the Heaven and Hell of Swedenborg; the Subterranean Voyage of Nicholas Klimm by Holberg; the Chiromancy of Robert Flud, of Jean D'Indaginé, and of De la Chambre; the Journey into the Blue Distance of Tieck; and the City of the Sun of Campanella. One favorite volume was a small octavo edition of the Directorium Inquisitorium [[Inquisitorum]], by the Dominican Eymeric de Gironne; and there were passages in Pomponius Mela, about the old African Satyrs and Œgipans, over which Usher would sit dreaming for hours. His chief delight, however, was found in the perusal of an exceedingly rare and curious book in quarto Gothic — the manual of a forgotten church — the Vigiliae Mortuorum secundum Chorum Ecclesiae Maguntinae. I could not help thinking of the wild ritual of this work, and of its probable influence upon the hypochondriac, when, one evening, having informed me abruptly that the lady Madeline was no more, he stated his intention of preserving her corpse for a fortnight, (previously to its final interment,) in one of the numerous vaults within the main walls of the building. The worldly reason, however, assigned for this singular proceeding, was one which I did not feel at liberty to dispute. The brother had been led to his resolution (so he told me) by consideration of the unusual character of the malady of the deceased, of certain obtrusive and eager inquiries on the part of her medical men, and of the remote and exposed situation of the burial-ground of the family. I will not deny that when I called to mind the sinister countenance of the person whom I met upon the staircase, on the day of my arrival at the house, I had no desire to oppose what I regarded as at best but a harmless, and by no means an unnatural, precaution. At the request of Usher, I personally aided him in the arrangements for the temporary entombment. The body having been encoffined, we two alone bore it to its rest. The vault in which [page 76:] we placed it (and which had been so long unopened that our torches, half smothered in its oppressive atmosphere, gave us little opportunity for investigation) was small, damp, and entirely without means of admission for light; lying, at great depth, immediately beneath that portion of the building in which was my own sleeping apartment. It had been used, apparently, in remote feudal times, for the worst purposes of a donjon-keep, and, in later days, as a place of deposit for powder, or some other highly combustible substance, as a portion of its floor, and the whole interior of a long archway through which we reached it, were carefully sheathed with copper. The door, of massive iron, had been, also, similarly protected. Its immense weight caused an unusually sharp grating sound, as it moved upon its hinges. Having deposited our mournful burden upon tressels within this region of horror, we partially turned aside the yet unscrewed lid of the coffin, and looked upon the face of the tenant. A striking similitude between the brother and sister now first arrested my attention; and Usher, divining, perhaps, my thoughts, murmured out some few words from which I learned that the deceased and himself had been twins, and that sympathies of a scarcely intelligible nature had always existed between them. Our glances, however, rested not long upon the dead — for we could not regard her unawed. The disease which had thus entombed the lady in the maturity of youth, had left, as usual in all maladies of a strictly cataleptical character, the mockery of a faint blush upon the bosom and the face, and that suspiciously lingering smile upon the lip which is so terrible in death. We replaced and screwed down the lid, and, having secured the door of iron, made our way, with toil, into the scarcely less gloomy apartments of the upper portion of the house. And now, some days of bitter grief having elapsed, an observable change came over the features of the mental disorder of my friend. His ordinary manner had vanished. His ordinary occupations were neglected or forgotten. He roamed from chamber to chamber with hurried, unequal, and objectless step. The pallor of his countenance had assumed, if possible, a more ghastly hue — but the luminousness of his eye had utterly gone out. The once occasional huskiness of his tone was heard no more; and a [page 77:] tremulous quaver, as if of extreme terror, habitually characterized his utterance. There were times, indeed, when I thought his unceasingly agitated mind was laboring with some oppressive secret, to divulge which he struggled for the necessary courage. At times, again, I was obliged to resolve all into the mere inexplicable vagaries of madness, for I beheld him gazing upon vacancy for long hours, in an attitude of the profoundest attention, as if listening to some imaginary sound. It was no wonder that his condition terrified — that it infected me. I felt creeping upon me, by slow yet certain degrees, the wild influences of his own fantastic yet impressive superstitions. It was, especially, upon retiring to bed late in the night of the seventh or eighth day after the placing of the lady Madeline within the donjon, that I experienced the full power of such feelings. Sleep came not near my couch — while the hours waned and waned away. I struggled to reason off the nervousness which had dominion over me. I endeavored to believe that much, if not all of what I felt, was due to the bewildering influence of the gloomy furniture of the room — of the dark and tattered draperies, which, tortured into motion by the breath of a rising tempest, swayed fitfully to and fro upon the walls, and rustled uneasily about the decorations of the bed. But my efforts were fruitless. An irrepressible tremor gradually pervaded my frame; and, at length, there sat upon my very heart an incubus of utterly causeless alarm. Shaking this off with a gasp and a struggle, I uplifted myself upon the pillows, and, peering earnestly within the intense darkness of the chamber, harkened — I know not why, except that an instinctive spirit prompted me — to certain low and indefinite sounds which came, through the pauses of the storm, at long intervals, I knew not whence. Overpowered by an intense sentiment of horror, unaccountable yet unendurable, I threw on my clothes with haste (for I felt that I should sleep no more during the night), and endeavored to arouse myself from the pitiable condition into which I had fallen, by pacing rapidly to and fro through the apartment. I had taken but few turns in this manner, when a light step on an adjoining staircase arrested my attention. I presently recognised it as that of Usher. In an instant afterward he rapped, [page 78:] with a gentle touch, at my door, and entered, bearing a lamp. His countenance was, as usual, cadaverously wan — but, moreover, there was a species of mad hilarity in his eyes — an evidently restrained hysteria in his whole demeanor. His air appalled me — but anything was preferable to the solitude which I had so long endured, and I even welcomed his presence as a relief. "And you have not seen it?" he said abruptly, after having stared about him for some moments in silence — "you have not then seen it? — but, stay! you shall." Thus speaking, and having carefully shaded his lamp, he hurried to one of the casements, and threw it freely open to the storm. The impetuous fury of the entering gust nearly lifted us from our feet. It was, indeed, a tempestuous yet sternly beautiful night, and one wildly singular in its terror and its beauty. A whirlwind had apparently collected its force in our vicinity; for there were frequent and violent alterations in the direction of the wind; and the exceeding density of the clouds (which hung so low as to press upon the turrets of the house) did not prevent our perceiving the life-like velocity with which they flew careering from all points against each other, without passing away into the distance. I say that even their exceeding density did not prevent our perceiving this — yet we had no glimpse of the moon or stars — nor was there any flashing forth of the lightning. But the under surfaces of the huge masses of agitated vapor, as well as all terrestrial objects immediately around us, were glowing in the unnatural light of a faintly luminous and distinctly visible gaseous exhalation which hung about and enshrouded the mansion. "You must not — you shall not behold this!" said I, shudderingly, to Usher, as I led him, with a gentle violence, from the window to a seat. "These appearances, which bewilder you, are merely electrical phenomena not uncommon — or it may be that they have their ghastly origin in the rank miasma of the tarn. Let us close this casement; — the air is chilling and dangerous to your frame. Here is one of your favorite romances. I will read, and you shall listen; — and so we will pass away this terrible night together." The antique volume which I had taken up was the "Mad Trist" of Sir Launcelot Canning; but I had called it a favorite [page 79:] of Usher's more in sad jest than in earnest; for, in truth, there is little in its uncouth and unimaginative prolixity which could have had interest for the lofty and spiritual ideality of my friend. It was, however, the only book immediately at hand; and I indulged a vague hope that the excitement which now agitated the hypochondriac, might find relief (for the history of mental disorder is full of similar anomalies) even in the extremeness of the folly which I should read. Could I have judged, indeed, by the wild overstrained air of vivacity with which he harkened, or apparently harkened, to the words of the tale, I might well have congratulated myself upon the success of my design. I had arrived at that well-known portion of the story where Ethelred, the hero of the Trist, having sought in vain for peaceable admission into the dwelling of the hermit, proceeds to make good an entrance by force. Here, it will be remembered, the words of the narrative run thus: "And Ethelred, who was by nature of a doughty heart, and who was now mighty withal, on account of the powerfulness of the wine which he had drunken, waited no longer to hold parley with the hermit, who, in sooth, was of an obstinate and maliceful turn, but, feeling the rain upon his shoulders, and fearing the rising of the tempest, uplifted his mace outright, and, with blows, made quickly room in the plankings of the door for his gauntleted hand; and now pulling therewith sturdily, he so cracked, and ripped, and tore all asunder, that the noise of the dry and hollow-sounding wood alarummed and reverberated throughout the forest." At the termination of this sentence I started, and for a moment, paused; for it appeared to me (although I at once concluded that my excited fancy had deceived me) — it appeared to me that, from some very remote portion of the mansion, there came, indistinctly, to my ears, what might have been, in its exact similarity of character, the echo (but a stifled and dull one certainly) of the very cracking and ripping sound which Sir Launcelot had so particularly described. It was, beyond doubt, the coincidence alone which had arrested my attention; for, amid the rattling of the sashes of the casements, and the ordinary commingled noises of the still increasing storm, the sound, in itself, had nothing, [page 80:] surely, which should have interested or disturbed me. I continued the story: "But the good champion Ethelred, now entering within the door, was sore enraged and amazed to perceive no signal of the maliceful hermit; but, in the stead thereof, a dragon of a scaly and prodigious demeanor, and of a fiery tongue, which sate in guard before a palace of gold, with a floor of silver; and upon the wall there hung a shield of shining brass with this legend enwritten — Who entereth herein, a conqueror hath bin;
Who slayeth the dragon, the shield he shall win;
And Ethelred uplifted his mace, and struck upon the head of the dragon, which fell before him, and gave up his pesty breath, with a shriek so horrid and harsh, and withal so piercing, that Ethelred had fain to close his ears with his hands against the dreadful noise of it, the like whereof was never before heard." Here again I paused abruptly, and now with a feeling of wild amazement — for there could be no doubt whatever that, in this instance, I did actually hear (although from what direction it proceeded I found it impossible to say) a low and apparently distant, but harsh, protracted, and most unusual screaming or grating sound — the exact counterpart of what my fancy had already conjured up for the dragon's unnatural shriek as described by the romancer. Oppressed, as I certainly was, upon the occurrence of this second and most extraordinary coincidence, by a thousand conflicting sensations, in which wonder and extreme terror were predominant, I still retained sufficient presence of mind to avoid exciting, by any observation, the sensitive nervousness of my companion. I was by no means certain that he had noticed the sounds in question; although, assuredly, a strange alteration had, during the last few minutes, taken place in his demeanor. From a position fronting my own, he had gradually brought round his chair, so as to sit with his face to the door of the chamber; and thus I could but partially perceive his features, although I saw that his lips trembled as if he were murmuring inaudibly. His head had dropped upon his breast — yet I knew that he was not [page 81:] asleep, from the wide and rigid opening of the eye as I caught a glance of it in profile. The motion of his body, too, was at variance with this idea — for he rocked from side to side with a gentle yet constant and uniform sway. Having rapidly taken notice of all this, I resumed the narrative of Sir Launcelot, which thus proceeded: "And now, the champion, having escaped from the terrible fury of the dragon, bethinking himself of the brazen shield, and of the breaking up of the enchantment which was upon it, removed the carcass from out of the way before him, and approached valorously over the silver pavement of the castle to where the shield was upon the wall; which in sooth tarried not for his full coming, but fell down at his feet upon the silver floor, with a mighty great and terrible ringing sound." No sooner had these syllables passed my lips, than — as if a shield of brass had indeed, at the moment, fallen heavily upon a floor of silver — I became aware of a distinct, hollow, metallic, and clangorous, yet apparently muffled reverberation. Completely unnerved, I leaped to my feet; but the measured rocking movement of Usher was undisturbed. I rushed to the chair in which he sat. His eyes were bent fixedly before him, and throughout his whole countenance there reigned a stony rigidity. But, as I placed my hand upon his shoulder, there came a strong shudder over his whole person; a sickly smile quivered about his lips; and I saw that he spoke in a low, hurried, and gibbering murmur, as if unconscious of my presence. Bending closely over him, I at length drank in the hideous import of his words. "Not hear it? — yes, I hear it, and have heard it. Long — long — long — many minutes, many hours, many days, have I heard it — yet I dared not — oh, pity me, miserable wretch that I am! — I dared not — I dared not speak! We have put her living in the tomb! Said I not that my senses were acute? I now tell you that I heard her first feeble movements in the hollow coffin. I heard them — many, many days ago — yet I dared not — I dared not speak! And now — to-night — Ethelred — ha! ha! — the breaking of the hermit's door, and the death-cry of the dragon, and the clangor of the shield! — say, rather, the rending of her coffin, [page 82:] and the grating of the iron hinges of her prison, and her struggles within the coppered archway of the vault! Oh whither shall I fly? Will she not be here anon? Is she not hurrying to upbraid me for my haste? Have I not heard her footstep on the stair? Do I not distinguish that heavy and horrible beating of her heart? Madman!" — here he sprang furiously to his feet, and shrieked out his syllables, as if in the effort he were giving up his soul — "Madman! I tell you that she now stands without the door! " As if in the superhuman energy of his utterance there had been found the potency of a spell — the huge antique pannels to which the speaker pointed, threw slowly back, upon the instant, their ponderous and ebony jaws. It was the work of the rushing gust — but then without those doors there did stand the lofty and enshrouded figure of the lady Madeline of Usher. There was blood upon her white robes, and the evidence of some bitter struggle upon every portion of her emaciated frame. For a moment she remained trembling and reeling to and fro upon the threshold — then, with a low moaning cry, fell heavily inward upon the person of her brother, and in her violent and now final death-agonies, bore him to the floor a corpse, and a victim to the terrors he had anticipated. From that chamber, and from that mansion, I fled aghast. The storm was still abroad in all its wrath as I found myself crossing the old causeway. Suddenly there shot along the path a wild light, and I turned to see whence a gleam so unusual could have issued; for the vast house and its shadows were alone behind me. The radiance was that of the full, setting, and blood-red moon, which now shone vividly through that once barely-discernible fissure, of which I have before spoken as extending from the roof of the building, in a zigzag direction, to the base. While I gazed, this fissure rapidly widened — there came a fierce breath of the whirlwind — the entire orb of the satellite burst at once upon my sight — my brain reeled as I saw the mighty walls rushing asunder — there was a long tumultuous shouting sound like the voice of a thousand waters — and the deep and dank tarn at my feet closed sullenly and silently over the fragments of the "House of Usher."
"Son coeur est un luth suspendu;
Sitot qu'on le touche il resonne".
["Сердце его - как лютня,
Чуть тронешь - и отзовется" (франц.).]
Беранже
Весь этот нескончаемый пасмурный день, в глухой осенней тишине, под
низко нависшим хмурым небом, я одиноко ехал верхом по безотрадным,
неприветливым местам - и наконец, когда уже смеркалось, передо мною
предстал сумрачный дом Ашеров. Едва я его увидел, мною, не знаю почему,
овладело нестерпимое уныние. Нестерпимое оттого, что его не смягчала хотя
бы малая толика почти приятной поэтической грусти, какую пробуждают в душе
даже самые суровые картины природы, все равно - скорбной или грозной.
Открывшееся мне зрелище - и самый дом, и усадьба, и однообразные
окрестности - ничем не радовало глаз: угрюмые стены... безучастно и
холодно глядящие окна... кое-где разросшийся камыш... белые мертвые стволы
иссохших дерев... от всего этого становилось невыразимо тяжко на душе,
чувство это я могу сравнить лишь с тем, что испытывает, очнувшись от своих
грез, курильщик опиума: с горечью возвращения к постылым будням, когда
вновь спадает пелена, обнажая неприкрашенное уродство.
Сердце мое наполнил леденящий холод, томила тоска, мысль цепенела,
и напрасно воображение пыталось ее подхлестнуть - она бессильна была
настроиться на лад более возвышенный. Отчего же это, подумал я, отчего так
угнетает меня один вид дома Ашеров? Я не находил разгадки и не мог
совладать со смутными, непостижимыми образами, что осаждали меня, пока я
смотрел и размышлял. Оставалось как-то успокоиться на мысли, что хотя,
безусловно, иные сочетания самых простых предметов имеют над нами
особенную власть, однако постичь природу этой власти мы еще не умеем.
Возможно, раздумывал я, стоит лишь под иным углом взглянуть на те же черты
окружающего ландшафта, на подробности той же картины - и гнетущее
впечатление смягчится или даже исчезнет совсем; а потому я направил коня к
обрывистому берегу черного и мрачного озера, чья недвижная гладь едва
поблескивала возле самого дома, и поглядел вниз,- но опрокинутые,
отраженные в воде серые камыши, и ужасные остовы деревьев, и холодно,
безучастно глядящие окна только заставили меня вновь содрогнуться от
чувства еще более тягостного, чем прежде.
А меж тем в этой обители уныния мне предстояло провести несколько
недель. Ее владелец, Родерик Ашер, в ранней юности был со мною в дружбе;
однако с той поры мы долгие годы не виделись. Но недавно в моей дали я
получил от него письмо - письмо бессвязное и настойчивое: он умолял меня
приехать. В каждой строчке прорывалась мучительная тревога. Ашер писал о
жестоком телесном недуге... о гнетущем душевном расстройстве... о том, как
он жаждет повидаться со мной, лучшим и, в сущности, единственным своим
другом, в надежде, что мое общество придаст ему бодрости и хоть немного
облегчит его страдания. Все это и еще многое другое высказано было с таким
неподдельным волнением, так горячо просил он меня приехать, что колебаться
я не мог - и принял приглашение, которое, однако же, казалось мне весьма
странным.
Хотя мальчиками мы были почти неразлучны, я, по правде сказать,
мало знал о моем друге. Он всегда был на редкость сдержан и замкнут. Я
знал, впрочем, что род его очень древний и что все Ашеры с незапамятных
времен отличались необычайной утонченностью чувств, которая век за веком
проявлялась во многих произведениях возвышенного искусства, а в недавнее
время нашла выход в добрых делах, в щедрости не напоказ, а также в
увлечении музыкой: в этом семействе музыке предавались со страстью,
предпочитая не общепризнанные произведения и всем доступные красоты, но
сложность и изысканность. Было мне также известно примечательное
обстоятельство: как ни стар род Ашеров, древо это ни разу не дало
жизнеспособной ветви; иными словами, род продолжался только по прямой
пинии, и, если не считать пустячных кратковременных отклонений, так было
всегда... Быть может, думал я, мысленно сопоставляя облик этого дома со
славой, что шла про его обитателей, и размышляя о том, как за века одно
могло наложить свой отпечаток на другое, - быть может, оттого, что не было
боковых линий и родовое имение всегда передавалось вместе с именем только
по прямой, от отца к сыну, прежнее название поместья в конце концов
забылось, его сменило новое, странное и двусмысленное. "Дом Ашеров" - так
прозвали здешние крестьяне и родовой замок, и его владельцев.
Как я уже сказал, моя ребяческая попытка подбодриться, заглянув в
озеро, только усилила первое тягостное впечатление. Несомненно, оттого,
что я и сам сознавал, как быстро овладевает мною суеверное предчувствие
(почему бы и не назвать его самым точным словом?), оно лишь еще больше
крепло во мне. Такова, я давно это знал, двойственная природа всех чувств,
чей корень - страх. И, может быть, единственно по этой причине, когда я
вновь перевел взгляд с отражения в озере на самый дом, странная мысль
пришла мне на ум - странная до смешного, и я лишь затем о ней упоминаю,
чтобы показать, сколь сильны и ярки были угнетавшие меня ощущения.
Воображение мое до того разыгралось, что я уже всерьез верил, будто самый
воздух над этим домом, усадьбой и всей округой какой-то особенный, он не
сродни небесам и просторам, но пропитан духом тления, исходящим от
полумертвых деревьев, от серых стен и безмолвного озера, - всё окутали
тлетворные таинственные испарения, тусклые, медлительные, едва различимые,
свинцово-серые.
Стряхнув с себя наваждение - ибо это, конечно же, не могло быть
ничем иным, - я стал внимательней всматриваться в подлинный облик дома.
Прежде всего поражала невообразимая древность этих стен. За века слиняли и
выцвели краски. Снаружи все покрылось лишайником и плесенью, будто клочья
паутины свисали с карнизов. Однако нельзя было сказать, что дом совсем
пришел в упадок. Каменная кладка нигде не обрушилась; прекрасная
соразмерность всех частей здания странно не соответствовала видимой
ветхости каждого отдельного камня. Отчего-то мне представилась старинная
деревянная утварь, что давно уже прогнила в каком-нибудь забытом
подземелье, но все еще кажется обманчиво целой и невредимой, ибо долгие
годы ее не тревожило ни малейшее дуновение извне. Однако, если не считать
покрова лишайников и плесени, снаружи вовсе нельзя было заподозрить, будто
дом непрочен. Разве только очень пристальный взгляд мог бы различить едва
заметную трещину, которая начиналась под самой крышей, зигзагом проходила
по фасаду и терялась в хмурых водах озера.
Приметив все это, я подъехал по мощеной дорожке к крыльцу. Слуга
принял моего коня, и я вступил под готические своды прихожей. Отсюда
неслышно ступающий лакей безмолвно повел меня бесконечными темными и
запутанными переходами в "студию" хозяина. Все, что я видел по дороге, еще
усилило, не знаю отчего, смутные ощущения, о которых я уже говорил. Резные
потолки, темные гобелены по стенам, черный, чуть поблескивающий паркет,
причудливые трофеи - оружие и латы, что звоном отзывались моим шагам, -
все вокруг было знакомо, нечто подобное с колыбели окружало и меня, и,
однако, бог весть почему, за этими простыми, привычными предметами мне
мерещилось что-то странное и непривычное. На одной из лестниц нам
повстречался домашний врач Ашеров. В выражении его лица, показалось мне,
смешались низкое коварство и растерянность. Он испуганно поклонился мне и
прошел мимо. Мой провожатый распахнул дверь и ввел меня к своему
господину.
Комната была очень высокая и просторная. Узкие стрельчатые окна
прорезаны так высоко от черного дубового пола, что до них было не
дотянуться. Слабые красноватые отсветы дня проникали сквозь решетчатые
витражи, позволяя рассмотреть наиболее заметные предметы обстановки, но
тщетно глаз силился различить что-либо в дальних углах, разглядеть
сводчатый резной потолок. По стенам свисали темные драпировки. Все здесь
было старинное - пышное, неудобное и обветшалое. Повсюду во множестве
разбросаны были книги и музыкальные инструменты, но и они не могли
скрасить мрачную картину. Мне почудилось, что самый воздух здесь полон
скорби. Все окутано и проникнуто было холодным, тяжким и безысходным
унынием.
Едва я вошел, Ашер поднялся с кушетки, на которой перед тем лежал,
и приветствовал меня так тепло и оживленно, что его сердечность сперва
показалась мне преувеличенной - насильственной любезностью ennuye
[скучающего, пресыщенного (франц.).] светского человека. Но, взглянув ему
в лицо, я тотчас убедился в его совершенной искренности. Мы сели;
несколько мгновений он молчал, а я смотрел на него с жалостью и в то же
время с ужасом. Нет, никогда еще никто не менялся так страшно за такой
недолгий срок, как переменился Родерик Ашер! С трудом я заставил себя
поверить, что эта бледная тень и есть былой товарищ моего детства. А ведь
черты его всегда были примечательны. Восковая бледность; огромные, ясные,
какие-то необыкновенно сияющие глаза; пожалуй, слишком тонкий и очень
бледный, но поразительно красивого рисунка рот; изящный нос с еврейской
горбинкой, но, что при этом встречается не часто, с широко вырезанными
ноздрями; хорошо вылепленный подбородок, однако, недостаточно выдавался
вперед, свидетельствуя о недостатке решимости; волосы на диво мягкие и
тонкие; черты эти дополнял необычайно большой и широкий лоб, - право же,
такое лицо нелегко забыть. А теперь все странности этого лица сделались
как-то преувеличенно отчетливы, явственней проступило его своеобразное
выражение - и уже от одного этого так сильно переменился весь облик, что я
едва не усомнился, с тем ли человеком говорю. Больше всего изумили и даже
ужаснули меня ставшая поистине мертвенной бледность и теперь уже поистине
сверхъестественный блеск глаз. Шелковистые волосы тоже, казалось, слишком
отросли и даже не падали вдоль щек, а окружали это лицо паутинно-тонким
летучим облаком; и, как я ни старался, мне не удавалось в загадочном
выражении этого удивительного лица разглядеть хоть что-то, присущее всем
обыкновенным смертным.
В разговоре и движениях старого друга меня сразу поразило что-то
сбивчивое, лихорадочное; скоро я понял, что этому виною постоянные слабые
и тщетные попытки совладать с привычной внутренней тревогой, с чрезмерным
нервическим возбуждением. К чему-то в этом роде я, в сущности, был
подготовлен - и не только его письмом: я помнил, как он, бывало, вел себя
в детстве, да и самое его телосложение и нрав наводили на те же мысли. Он
становился то оживлен, то вдруг мрачен. Внезапно менялся и голос - то
дрожащий и неуверенный (когда Ашер, казалось, совершенно терял бодрость
духа), то твердый и решительный... то речь его становилась властной,
внушительной, неторопливой и какой-то нарочитой, то звучала тяжеловесно,
размеренно, со своеобразной гортанной певучестью, - так говорит в минуты
крайнего возбуждения запойный пьяница или неизлечимый курильщик опиума.
Именно так говорил Родерик Ашер о моем приезде, о том, как горячо
желал он меня видеть и как надеется, что я принесу ему облегчение. Он
принялся многословно разъяснять мне природу своего недуга. Это - проклятие
их семьи, сказал он, наследственная болезнь всех Ашеров, он уже отчаялся
найти от нее лекарство, - и тотчас прибавил, что все это от нервов и, вне
всякого сомнения, скоро пройдет. Проявляется эта болезнь во множестве
противоестественных ощущений. Он подробно описывал их; иные заинтересовали
меня и озадачили, хотя, возможно, тут действовали самые выражения и манера
рассказчика. Он очень страдает оттого, что все его чувства мучительно
обострены; переносит только совершенно пресную пищу; одеваться может
далеко не во всякие ткани; цветы угнетают его своим запахом; даже неяркий
свет для него пытка; и лишь немногие звуки - звуки струнных инструментов -
не внушают ему отвращения. Оказалось, его преследует необоримый страх.
- Это злосчастное безумие меня погубит, - говорил он, - неминуемо
погубит. Таков и только таков будет мой конец. Я боюсь будущего - и не
самих событий, которые оно принесет, но их последствий. Я содрогаюсь при
одной мысли о том, как любой, даже пустячный случай может сказаться на
душе, вечно терзаемой нестерпимым возбуждением. Да, меня страшит вовсе не
сама опасность, а то, что она за собою влечет: чувство ужаса. Вот что
заранее отнимает у меня силы и достоинство, я знаю - рано или поздно
придет час, когда я разом лишусь и рассудка и жизни в схватке с этим
мрачным призраком - страхом.
Сверх того, не сразу, из отрывочных и двусмысленных намеков я узнал
еще одну удивительную особенность его душевного состояния. Им владело
странное суеверие, связанное с домом, где он жил и откуда уже многие годы
не смел отлучиться: ему чудилось, будто в жилище этом гнездится некая
сила, - он определял ее в выражениях столь туманных, что бесполезно их
здесь повторять, но весь облик родового замка и даже дерево и камень, из
которых он построен, за долгие годы обрели таинственную власть над душою
хозяина: предметы материальные - серые стены, башни, сумрачное озеро, в
которое они гляделись, - в конце концов повлияли на дух всей его жизни.
Ашер признался, однако, хотя и не без колебаний, что в тягостном
унынии, терзающем его, повинно еще одно, более естественное и куда более
осязаемое обстоятельство - давняя и тяжкая болезнь нежно любимой сестры,
единственной спутницы многих лет, последней и единственной родной ему
души, а теперь ее дни, видно, уже сочтены. Когда она покинет этот мир,
сказал Родерик с горечью, которой мне вовек не забыть, он - отчаявшийся и
хилый - останется последним из древнего рода Ашеров. Пока он говорил, леди
Мэдилейн (так звали его сестру) прошла в дальнем конце залы и скрылась, не
заметив меня. Я смотрел на нее с несказанным изумлением и даже со страхом,
хоть и сам не понимал, откуда эти чувства. В странном оцепенении провожал
я ее глазами. Когда за сестрою наконец затворилась дверь, я невольно
поспешил обратить вопрошающий взгляд на брата; но он закрыл лицо руками, и
я заметил лишь, как меж бескровными худыми пальцами заструились жаркие
слезы.
Недуг леди Мэдилейн давно уже смущал и озадачивал искусных врачей,
что пользовали ее. Они не могли определить, отчего больная неизменно ко
всему равнодушна, день ото дня тает и в иные минуты все члены ее коченеют
и дыхание приостанавливается. До сих нор она упорно противилась болезни и
ни за что не хотела вовсе слечь в постель; но в вечер моего приезда (как с
невыразимым волнением сообщил мне несколькими часами позже Ашер) она
изнемогла под натиском обессиливающего недуга; и когда она на миг явилась
мне издали - должно быть, то было в последний раз: едва ли мне суждено
снова ее увидеть - по крайней мере, живою.
В последующие несколько дней ни Ашер, ни я не упоминали даже имени
леди Мэдилейн; и все это время я, как мог, старался хоть немного рассеять
печаль друга. Мы вместе занимались живописью, читали вслух, или же я, как
во сне, слушал внезапную бурную исповедь его гитары. Близость наша
становилась все тесней, все свободнее допускал он меня в сокровенные
тайники своей души - и все с большей горечью понимал я, сколь напрасны
всякие попытки развеселить это сердце, словно наделенное врожденным даром
изливать на окружающий мир, как материальный, так и духовный, поток
беспросветной скорби.
Навсегда останутся в моей памяти многие и многие сумрачные часы,
что провел я наедине с владельцем дома Ашеров. Однако напрасно было бы
пытаться описать подробней занятия и раздумья, в которые я погружался,
следуя за ним. Все озарено было потусторонним отблеском какой-то
страстной, безудержной отрешенности от всего земного. Всегда будут
отдаваться у меня в ушах долгие погребальные песни, что импровизировал
Родерик Ашер. Среди многого другого мучительно врезалось мне в память, как
странно исказил и подчеркнул он бурный мотив последнего вальса Вебера.
Полотна, рожденные изысканной и сумрачной его фантазией, с каждым
прикосновением кисти становились все непонятней, от их загадочности меня
пробирала дрожь волнения, тем более глубокого, что я и сам не понимал,
откуда оно; полотна эти и сейчас живо стоят у меня перед глазами, но
напрасно я старался бы хоть в какой-то мере их пересказать - слова здесь
бессильны. Приковывала взор и потрясала душу именно совершенная простота,
обнаженность замысла. Если удавалось когда-либо человеку выразить красками
на холсте чистую идею, человек этот был Родерик Ашер. По крайней мере, во
мне при тогдашних обстоятельствах странные отвлеченности, которые
умудрялся мой мрачный друг выразить на своих полотнах, пробуждали
безмерный благоговейный ужас - даже слабого подобия его не испытывал я
перед бесспорно поразительными, но все же слишком вещественными видениями
Фюссли.
Одну из фантасмагорий, созданных кистью Ашера и несколько менее
отвлеченных, я попробую хоть как-то описать словами. Небольшое полотно
изображало бесконечно длинное подземелье или туннель с низким потолком и
гладкими белыми стенами, ровное однообразие которых нигде и ничем не
прерывалось. Какими-то намеками художник сумел внушить зрителю, что
странный подвал этот лежит очень глубоко под землей. Нигде на всем его
протяжении не видно было выхода и не заметно факела или иного светильника;
и, однако, все подземелье заливал поток ярких лучей, придавая ему какое-то
неожиданное и жуткое великолепие.
Я уже упоминал о той болезненной изощренности слуха, что делала для
Родерика Ашера невыносимой всякую музыку, кроме звучания некоторых
струнных инструментов. Ему пришлось довольствоваться гитарой с ее
своеобразным мягким голосом - быть может, прежде всего это и определило
необычайный характер его игры. Но одним этим нельзя объяснить лихорадочную
легкость, с какою он импровизировал. И мелодии и слова его буйных фантазий
(ибо часто он сопровождал свои музыкальные экспромты стихами) порождала,
без сомнения, та напряженная душевная сосредоточенность, что обнаруживала
себя, как я уже мельком упоминал, лишь в минуты крайнего возбуждения, до
которого он подчас сам себя доводил. Одна его внезапно вылившаяся песнь
сразу мне запомнилась. Быть может, слова ее оттого так явственно
запечатлелись в моей памяти, что, пока он пел, в их потаенном смысле мне
впервые приоткрылось, как ясно понимает Ашер, что высокий трон его разума
шаток и непрочен. Песнь его называлась "Обитель привидений", и слова ее,
может быть, не в точности, но приблизительно, были такие:
Божьих ангелов обитель,Sitot qu'on le touche il resonne".
["Сердце его - как лютня,
Чуть тронешь - и отзовется" (франц.).]
Беранже
Цвел в горах зеленый дол,
Где Разум, края повелитель,
Сияющий дворец возвел.
И ничего прекрасней в мире
Крылом своим
Не осенял, плывя в эфире
Над землею, серафим.
Гордо реяло над башней
Желтых флагов полотно
(Было то не в день вчерашний,
А давным-давно).
Если ветер, гость крылатый,
Пролетал над валом вдруг,
Сладостные ароматы
Он струил вокруг.
Вечерами видел путник,
Направляя к окнам взоры,
Как под мерный рокот лютни
Мерно кружатся танцоры,
Мимо трона проносясь;
Государь порфирородный,
На танец смотрит с трона князь
С улыбкой властной и холодной.
А дверь!.. рубины, аметисты
По золоту сплели узор -
И той же россыпью искристой
Хвалебный разливался хор;
И пробегали отголоски
Во все концы долины,
В немолчном славя переплеске
И ум и гений властелина.
Но духи зла, черны как ворон,
Вошли в чертог -
И свержен князь (с тех пор он
Встречать зарю не мог).
А прежнее великолепье
Осталось для страны
Преданием почившей в склепе
Неповторимой старины.
Бывает, странник зрит воочью,
Как зажигается багрянец
В окне - и кто-то пляшет ночью
Чуждый музыке дикий танец,
И рой теней, глумливый рой,
Из тусклой двери рвется - зыбкой,
Призрачной рекой...
И слышен смех - смех без улыбки.
[Перевод Н. Вольпин] Помню, потом мы беседовали об этой балладе, и друг мой высказал мнение, о котором я здесь упоминаю не столько ради его новизны (те же мысли высказывали и другие люди) [Уотсон, доктор Пэрсивел, Спаланцани и в особенности епископ Лэндаф - см. "Этюды о химии", т. V. - Прим.автора] сколько ради упорства, с каким он это свое мнение отстаивал. В общих чертах оно сводилось к тому, что растения способны чувствовать. Однако безудержная фантазия Родерика Ашера довела эту мысль до крайней дерзости, переходящей подчас все границы разумного. Не нахожу слов, чтобы вполне передать пыл искреннего самозабвения, с каким доказывал он свою правоту. Эта вера его была связана (как я уже ранее намекал) с серым камнем, из которого сложен был дом его предков. Способность чувствовать, казалось ему, порождается уже самым расположением этих камней, их сочетанием, а также сочетанием мхов и лишайников, которыми они поросли, и обступивших дом полумертвых дерев - и, главное, тем, что все это, ничем не потревоженное, так долго оставалось неизменным и повторялось в недвижных водах озера. Да, все это способно чувствовать, в чем можно убедиться воочию, говорил Ашер (при этих словах я даже вздрогнул), - своими глазами можно видеть, как медленно, но с несомненностью сгущается над озером и вкруг стен дома своя особенная атмосфера. А следствие этого, прибавил он, - некая безмолвная и, однако же, неодолимая и грозная сила, она веками лепит по-своему судьбы всех Ашеров, она и его сделала тем, что он есть, - таким, как я вижу его теперь. О подобных воззрениях сказать нечего, и я не стану их разъяснять. Нетрудно догадаться, что наши книги - книги, которыми долгие годы питался ум моего больного друга, - вполне соответствовали его причудливым взглядам. Нас увлекали "Вер-Вер" и "Монастырь" Грессэ, "Бельфегор" Макиавелли, "Рай и ад" Сведенборга, "Подземные странствия Николаса Климма" Хольберга, "Хиромантия" Роберта Флада, труды Жана д'Эндажинэ и Делашамбра, "Путешествие в голубую даль" Тика и "Город солнца" Кампанеллы. Едва ли не любимой книгой был томик in octavo "Директориум Инквизиториум" доминиканца Эймерика Жеронского. Часами в задумчивости сиживал Ашер и над иными страницами Помпония Мелы о древних африканских сатирах и эгипанах. Но больше всего наслаждался он, перечитывая редкостное готическое издание in quarto - требник некоей забытой церкви - Vigiliae Mortuorum Secundum Chorum Ecclesiae Maguntinae [Бдения по усопшим согласно хору магунтинской церкви (лат.).]. Должно быть, неистовый дух этой книги, описания странных и мрачных обрядов немало повлияли на моего болезненно впечатлительного друга, невольно подумал я, когда однажды вечером он отрывисто сказал мне, что леди Мэдилейн больше нет и что до погребения он намерен две недели хранить ее тело в стенах замка, в одном из подземелий. Однако для этого необычайного поступка был и вполне разумный повод, так что я не осмелился спорить. По словам Родерика, на такое решение натолкнули его особенности недуга, которым страдала сестра, настойчивые и неотвязные расспросы ее докторов, и еще мысль о том, что кладбище рода Ашер расположено слишком далеко от дома и открыто всем стихиям. Мне вспомнился зловещий вид эскулапа, с которым в день приезда я повстречался на лестнице, - и, признаться, не захотелось противиться тому, что, в конце концов, можно было счесть просто безобидной и естественной предосторожностью. По просьбе Ашера я помог ему совершить это временное погребение. Тело еще раньше положено было в гроб, и мы вдвоем снесли его вниз. Подвал, где мы его поместили, расположен был глубоко под землею, как раз под той частью дома, где находилась моя спальня; он был тесный, сырой, без малейшей отдушины, которая давала бы доступ свету, и так давно не открывался, что наши факелы едва не погасли в затхлом воздухе и мне почти ничего не удалось разглядеть. В давние феодальные времена подвал этот, по-видимому, служил темницей, а в пору более позднюю здесь хранили порох или иные горючие вещества, судя по тому, что часть пола, так же как и длинный коридор, приведший нас сюда, покрывали тщательно пригнанные медные листы. Так же защищена была от огня и массивная железная дверь. Непомерно тяжелая, она повернулась на петлях с громким, пронзительным скрежетом. В этом ужасном подземелье мы опустили нашу горестную ношу на деревянный помост и, сдвинув еще не закрепленную крышку гроба, посмотрели в лицо покойницы. Впервые мне бросилось в глаза разительное сходство между братом и сестрой; должно быть, угадав мои мысли, Ашер пробормотал несколько слов, из которых я понял, что он и леди Мэдилейн были близнецы и всю жизнь души их оставались удивительно, непостижимо созвучны. Однако наши взоры лишь ненадолго остановились на лице умершей, - мы не могли смотреть на него без трепета. Недуг, сразивший ее в расцвете молодости, оставил (как это всегда бывает при болезнях каталептического характера) подобие слабого румянца на ее щеках и едва заметную улыбку, столь ужасную на мертвых устах. Мы вновь плотно закрыли гроб, привинтили крышку, надежно заперли железную дверь и, обессиленные, поднялись наконец в жилую, а впрочем, почти столь же мрачную часть дома. Прошло несколько невыразимо скорбных дней, и я уловил в болезненном душевном состоянии друга некие перемены. Все его поведение стало иным. Он забыл или забросил обычные занятия. Торопливыми неверными шагами бесцельно бродил он по дому. Бледность его сделалась, кажется, еще более мертвенной и пугающей, но глаза угасли. В голосе уже не слышались хотя бы изредка звучные, сильные ноты, - теперь в нем постоянно прорывалась дрожь нестерпимого ужаса. Порою мне чудилось даже, что смятенный ум его тяготит какая-то страшная тайна и он мучительно силится собрать все свое мужество и высказать ее. А в другие минуты, видя, как он часами сидит недвижимо и смотрит в пустоту, словно бы напряженно вслушивается в какие-то воображаемые звуки, я поневоле заключал, что все это попросту беспричинные странности самого настоящего безумца. Надо ли удивляться, что его состояние меня ужасало... что оно было заразительно. Я чувствовал, как медленно, но неотвратимо закрадываются и в мою душу его сумасбродные, фантастические и, однако же, неодолимо навязчивые страхи. С особенной силой и остротой я испытал все это однажды поздно ночью, когда уже лег в постель, на седьмой или восьмой день после того, как мы снесли тело леди Мэдилейн в подземелье. Томительно тянулся час за часом, а сон упорно бежал моей постели. Я пытался здравыми рассуждениями побороть владевшее мною беспокойство. Я уверял себя, что многие, если не все мои ощущения вызваны на редкость мрачной обстановкой, темными ветхими драпировками, которые метались по стенам и шуршали о резную кровать под дыханием надвигающейся бури. Но напрасно я старался. Чем дальше, тем сильней била меня необоримая дрожь. И наконец, сердце мое стиснул злой дух необъяснимой тревоги. Огромным усилием я стряхнул его, поднялся на подушках и, всматриваясь в темноту, стал прислушиваться - сам не знаю почему, разве что побуждаемый каким-то внутренним чутьем, - к смутным глухим звукам, что доносились неведомо откуда в те редкие мгновенья, когда утихал вой ветра. Мною овладел как будто беспричинный, но нестерпимый ужас, и, чувствуя, что мне в эту ночь не уснуть, я торопливо оделся, начал быстро шагать из угла в угол и тем отчасти одолел сковавшую меня недостойную слабость. Так прошел я несколько раз взад и вперед по комнате, и вдруг на лестнице за стеною послышались легкие шаги. Я узнал походку Ашера. И сейчас же он тихонько постучался ко мне и вошел, держа в руке фонарь. По обыкновению, он был бледен, как мертвец, но глаза сверкали каким-то безумным весельем, и во всей его повадке явственно сквозило еле сдерживаемое лихорадочное волнение. Его вид ужаснул меня... но что угодно было лучше, нежели мучительное одиночество, и я даже обрадовался его приходу. Несколько мгновений он молча осматривался, потом спросил отрывисто: - А ты не видел? Так ты еще не видел? Ну, подожди! Сейчас увидишь! С этими словами, заботливо заслонив фонарь, он бросился к одному из окон и распахнул его навстречу буре. В комнату ворвался яростный порыв ветра и едва не сбил нас с ног. То была бурная, но странно прекрасная ночь, ее суровая и грозная красота ошеломила меня. Должно быть, где-то по соседству рождался и набирал силы ураган, ибо направление ветра то и дело резко менялось; необычайно плотные, тяжелые тучи нависали совсем низко, задевая башни замка, и видно было, что они со страшной быстротой мчатся со всех сторон, сталкиваются - и не уносятся прочь! Повторяю, как ни были они густы и плотны, мы хорошо различали это странное движение, а меж тем не видно было ни луны, ни звезд и ни разу не сверкнула молния. Однако снизу и эти огромные массы взбаламученных водяных паров, и все, что окружало нас на земле, светилось в призрачном сиянии, которое испускала слабая, но явственно различимая дымка, нависшая надо всем и окутавшая замок. - Не смотри... не годится на это смотреть, - с невольной дрожью сказал я Ашеру, мягко, но настойчиво увлек его прочь от окна и усадил в кресло. - Это поразительное и устрашающее зрелище - довольно обычное явление природы, оно вызвано электричеством... а может быть, в нем повинны зловредные испарения озера. Давай закроем окно... леденящий ветер для тебя опасен. Вот одна из твоих любимых книг. Я почитаю тебе вслух - и так мы вместе скоротаем эту ужасную ночь. И я раскрыл старинный роман сэра Ланселота Каннинга "Безумная печаль"; назвав его любимой книгой Ашера, я пошутил, и не слишком удачно; по правде говоря, в этом неуклюжем, тягучем многословии, чуждом истинного вдохновения, мало что могло привлечь возвышенный поэтический дух Родерика. Но другой книги под рукой не оказалось; и я смутно надеялся (история умственных расстройств дает немало поразительных тому примеров), что именно крайние проявления помешательства, о которых я намеревался читать, помогут успокоить болезненное волнение моего друга. И в самом деле, сколько возможно было судить по острому напряженному вниманию, с которым он вслушивался - так мне казалось - в каждое слово повествования, я мог себя поздравить с удачной выдумкой. Я дошел до хорошо известного места, где рассказывается о том, как Этелред, герой романа, после тщетных попыток войти в убежище пустынника с согласия хозяина, врывается туда силой. Как все хорошо помнят, описано это в следующих словах: "И вот Этелред, чью природную доблесть утроило выпитое вино, не стал долее тратить время на препирательства с пустынником, который поистине нрава был упрямого и злобного, но, уже ощущая, как по плечам его хлещет дождь, и опасаясь, что разразится буря, поднял палицу и могучими ударами быстро пробил в дощатой двери отверстие, куда прошла его рука в латной перчатке,- и с такою силой он бил, тянул, рвал и крошил дверь, что треск и грохот ломающихся досок разнесся по всему лесу". Дочитав эти строки, я вздрогнул и на минуту замер, ибо мне показалось (впрочем, я тотчас решил, что меня просто обманывает разыгравшееся воображение), будто из дальней части дома смутно донеслось до моих ушей нечто очень похожее (хотя, конечно, слабое и приглушенное) на тот самый шум и треск, который столь усердно живописал сэр Ланселот. Несомненно, только это совпадение и задело меня; ведь сам по себе этот звук, смешавшийся с хлопаньем ставен и обычным многоголосым шумом усиливающейся бури, отнюдь не мог меня заинтересовать или встревожить. И я продолжал читать: "Когда же победоносный Этелред переступил порог, он был изумлен и жестоко разгневан, ибо злобный пустынник не явился его взору; а взамен того пред рыцарем, весь в чешуе, предстал огромный и грозный дракон, изрыгающий пламя; чудище сие сторожило золотой дворец, где пол был серебряный, а на стене висел щит из сверкающей меди, на щите же виднелась надпись:
О ты, сюда вступивший, ты победитель будешь,
Дракона поразивший, сей щит себе добудешь.
И Этелред взмахнул палицею и ударил дракона по голове, и дракон пал пред ним, испустив свой зловонный дух вместе с воплем страшным и раздирающим, таким невыносимо пронзительным, что Этелред поневоле зажал уши, ибо никто еще не слыхал звука столь ужасного". Тут я снова умолк, пораженный сверх всякой меры, и не мудрено: в этот самый миг откуда-то (но я не мог определись, с какой именно стороны) и вправду донесся слабый и, видимо, отдаленный, но душераздирающий, протяжный и весьма странный то ли вопль, то ли скрежет, - именно такой звук, какой представлялся моему воображению, пока я читал в романе про сверхъестественный вопль, вырвавшийся у дракона. Это - уже второе - поразительное совпадение вызвало в душе моей тысячи противоборствующих чувств, среди которых преобладали изумление и неизъяснимый ужас, но, как ни был я подавлен, у меня достало присутствия духа не возбудить еще сильней болезненную чувствительность Ашера неосторожным замечанием. Я вовсе не был уверен, что и его слух уловил странные звуки; впрочем, несомненно, за последние минуты все поведение моего друга переменилось. Прежде он сидел прямо напротив меня, но постепенно повернул свое кресло так, чтобы оказаться лицом к двери; теперь я видел его только сбоку, но все же заметил, что губы его дрожат, словно что-то беззвучно шепчут. Голова его склонилась на грудь, и, однако, он не спал - в профиль мне виден был широко раскрытый и словно бы остановившийся глаз. Нет, он не спал, об этом говорили и его движения: он слабо, но непрестанно и однообразно покачивался из стороны в сторону. Все это я уловил с одного взгляда и вновь принялся за чтение. Сэр Ланселот продолжает далее так: "Едва храбрец избегнул ярости грозного чудища, как мысль его обратилась к медному щиту, с коего были теперь сняты чары, и, отбросив с дороги убитого дракона, твердо ступая по серебряным плитам, он приблизился к стене, где сверкал щит; а расколдованный щит, не дожидаясь, пока герой подойдет ближе, сам с грозным, оглушительным звоном пал на серебряный пол к его ногам". Не успел я произнести последние слова, как откуда-то - будто и вправду на серебряный пол рухнул тяжелый медный щит - вдруг долетел глухой, прерывистый, но совершенно явственный, хоть и смягченный расстоянием, звон металла. Вне себя я вскочил. Ашер же по-прежнему мерно раскачивался в кресле. Я кинулся к нему. Взор его был устремлен в одну точку, черты недвижны, словно высеченные из камня. Но едва я опустил руку ему на плечо, как по всему телу его прошла дрожь, страдальческая улыбка искривила губы; и тут я услышал, что он тихо, торопливо и невнятно что-то бормочет, будто не замечая моего присутствия. Я склонился к нему совсем близко и наконец уловил чудовищный смысл его слов. - Теперь слышишь?.. Да, слышу, давно уже слышу. Долго... долго... долго... сколько минут, сколько часов, сколько дней я это слышал... и все же не смел... о я несчастный, я трус и ничтожество!.. я не смел... не смел сказать! Мы похоронили ее заживо! Разве я не говорил, что чувства мои обострены? Вот теперь я тебе скажу - я слышал, как она впервые еле заметно пошевелилась в гробу. Я услыхал это... много, много дней назад... и все же не смел... не смел сказать! А теперь... сегодня... ха-ха! Этелред взломал дверь в жилище пустынника, и дракон испустил предсмертный вопль, и со звоном упал щит... скажи лучше, ломались доски ее гроба, и скрежетала на петлях железная дверь ее темницы, и она билась о медные стены подземелья! О, куда мне бежать? Везде она меня настигнет! Ведь она спешит ко мне с укором - зачем я поторопился? Вот ее шаги на лестнице! Вот уже я слышу, как тяжко, страшно стучит ее сердце! Безумец! - Тут он вскочил на ноги и закричал отчаянно, будто сама жизнь покидала его с этим воплем: - Безумец! Говорю тебе, она здесь, за дверью! И словно сверхчеловеческая сила, вложенная в эти слова, обладала властью заклинания, огромные старинные двери, на которые указывал Ашер, медленно раскрыли свои тяжелые черные челюсти. Их растворил мощный порыв ветра - но там, за ними, высокая, окутанная саваном, и вправду стояла леди Мэдилейн. На белом одеянии виднелись пятна крови, на страшно исхудалом теле - следы жестокой борьбы. Минуту, вся дрожа и шатаясь, она стояла на пороге... потом с негромким протяжным стоном покачнулась, пала брату на грудь - и в последних смертных судорогах увлекла за собою на пол и его, уже бездыханного, - жертву всех ужасов, которые он предчувствовал. Объятый страхом, я кинулся прочь из этой комнаты, из этого дома. Буря еще неистовствовала во всей своей ярости, когда я миновал старую мощеную дорожку. Внезапно путь мой озарился ярчайшей вспышкой света, и я обернулся, не понимая, откуда исходит этот необычайный блеск, ибо позади меня оставался лишь огромный дом, тонувший во тьме. Но то сияла, заходя, багрово-красная полная луна, яркий свет ее лился сквозь трещину, о которой я упоминал раньше, что зигзагом пересекала фасад от самой крыши до основания, - когда я подъезжал сюда впервые, она была едва различима. Теперь, у меня на глазах, трещина эта быстро расширялась... налетел свирепый порыв урагана... и слепящий лик луны полностью явился предо мною... я увидел, как рушатся высокие древние стены, и в голове у меня помутилось... раздался дикий оглушительный грохот, словно рев тысячи водопадов... и глубокие воды зловещего озера у моих ног безмолвно и угрюмо сомкнулись над обломками дома Ашеров.